мне всё-таки понадобилось. Владимир Петрович обошёл этот вопрос, но я из этого сделал свой вывод: все те дела, за которые я взялся, мне надо обязательно доводить до конца. Мы говорили полчаса и я согласился поступать в музыкальный институт который был в нашем городе. Владимир Петрович брался подготовить меня к поступлению; я многое забыл и нужно было многое подтянуть в моём первичном образовании, и если бы я поступал, то мог бы и учиться, и играть у него в оркестре одновременно; в общем, без денег на время учёбы я бы не остался, и это были гораздо большие деньги, чем те, которые я зарабатывал в столярке сейчас.
Но это была, как говорил Владимир Петрович, "техническая сторона дела". А главное было то, что после разговора с ним я окончательно понял чего на самом деле хочу. Моё нежелание что-либо менять в своей жизни было слабее чем желание выбраться из-под матери. Одно было неприятно – когда Владимир Петрович спросил меня про диплом, я испугался того что он может не взять меня. Я злился на себя за этот испуг и чтобы отвлечься и казаться себе независимым, я мысленно повторял: "По-всякому может быть дальше. Посмотрим. Но только теперь это моё дело. Не Владимира Петровича. И не матери. Я сам это решил! А если мне будет надо, я соскочу!"
2.
Мы начали заниматься. Владимир Петрович оказался человеком серьёзным. Он долго выяснял что я уже знаю о музыке, чего нет и только после этого начал накачивать меня недостающими навыками и всякими тонкостями которых я не знал. Он был постоянно занят, но на меня времени не жалел. Он жил один, без жены, с дочкой которой было семнадцать лет, рыжей веснушчатой девчонкой, её звали Ирка и она не была похожа на рыжую по характеру – взрывную и резкую – наоборот, она была очень тихая, но он относился к ней так же как ко всему и ко всем- серьёзно: он никогда её не ругал при мне и никогда не подшучивал над ней. У них были странные отношения, такие я видеть не привык, да, в общем, мне до них совсем и не было дела – я сделал первый шаг на пути к своей цели и теперь мне нужно было добраться до неё, но дело пошло тяжело – себя теперь надо было ломать. Отказываясь от мысли о том, что всё в моей жизни останется по-прежнему, я думал: "Ну, буду ещё, плюс к своей работе, три раза в неделю ходить на занятия и всё", а жизнь изменилась не так.
Да, правда, – в какие-то дни я работал с восьми до пяти, потом бежал заниматься к Владимиру Петровичу, придя домой падал в постель и засыпал, как говорит мать, "без задних ног", но мне приходилось заниматься и тогда, когда не было совместных с моим учителем занятий; я разбирал гармонии или, опять же, играл на баяне у себя дома по нескольку часов. Хозяйственные дела при этом никто не отменял: по выходным мне приходилось то что-нибудь чинить или прибивать (какую-нибудь полку), то вдруг я должен был тащиться с матерью, как вьючное животное, на рынок. Свободное время, когда я мог ничего не делать, исчезло, и к этому теперь мне тоже надо было привыкать. Но я привык бы и дело, наверное, пошло по накатанной если бы не главное свойство характера моей матери, оно в очередной раз проявилось. Что в её доме она что-то не контролирует, на что-то не влияет – такую мысль она не то, что не могла переварить, она её даже не допускала. И это отразилось