сказал. Он, да будет вам известно, лечил здесь застарелую мужскую болезнь, приобретшую, из-за запущенности, хроническую форму. Ой, не подумайте плохо, не одну из тех, которые, сами понимаете… Вполне приличная болезнь. Просто мне воспитание не позволяет ее назвать. А воспитывалась я бабушкой на классической литературе. Бабуля моя – личность легендарная. В том смысле, что по городу нашему о ней одни легенды ходили, никто не знал, кто она и откуда появилась. Родила она мою мать через несколько месяцев после появления в нашем славном малозаметном на просторах России городке, и как бабы не гадали и не выспрашивали, об отце не было сказано ни слова. Манеры у бабки были – ни дать ни взять – графиня да и только. Ко всем мужикам она обращалась не абы как, а «любезный» или «милейший»:
– Любезный, а не почините ли вы мне двери? Я заплачу.
После таких слов двери и всё прочее чинилось в кратчайший срок без оплаты и за одно бабкино словечко благодарности:
– Не знаю, как вас и благодарить, милейший Арсений (Иван, Антон и пр.). – Пожалуйте на кухню! Коли отказываетесь взять деньги, то хотя бы чарочку выпейте.
Мужики послушно входили, снимали еще за порогом свои видавшие виды сапожищи, чтобы ненароком не натоптать «барыне», стесняясь своей кургузой одежды опрокидывали «чарочку» и, пятясь задом, удалялись.
Позже, будто отходя от гипноза, тихонько матерились:
– Растудыть твою печаль, истинно – барыня. И откуда ж такая сковырнулась?
Однако бабку уважали. У нее спрашивали совета, по тому, как она одевалась, определяли, что сейчас в моде, ее ставили в пример как образец нравственности и преданности одной лишь, неземной, как казалось, любви, о которой не было сказано ни слова.
– Надо же, ну ни с кем не путается, любит своего, видно! – судачили соседки.
Я, однако, думаю, что бабке попросту не с кем было «путаться»: наши мужики ее уважали и боялись, а она никуда не стремилась выезжать.
Мать же моя была – как яблонька от вишенки. Почему я и подозреваю, что дед – отнюдь не из бабкиного «болота», отчего, видно, она и удалилась в деревню от греха да подальше. Весьма вероятно, что он и отбил у нее тягу к простому народу, от которого она, как декабристы, была слишком далека. Чего не скажешь о матери. Мать-то слишком к нему была сочувствующая. А результатом этого глубокого сочувствия была я, та, которую она произвела на свет в 17 лет, после чего быстро смылась в город, прихватив одну из двух икон, которые бабка берегла пуще глаза, и оставив слезную записку с просьбой не бросать родную кровинушку – плоть от плоти, кость от кости. «Родная кровинушка», как видите, выросла и впитала в себя как глубоко народное, так и остаточное дворянское, совершенно не нужное в нашей современной суровой действительности. А о канувшей в лету вместе с матерью иконе бабка вспоминала частенько. И наказывала беречь вторую, говоря, что это семейная реликвия стоит столько, что весь наш городок купить можно.
– Бабуль, а давай