Ангелина, шепнула она ему, задыхаясь. Как звать, переспросил он, остывая. Ангелина, от слова ангел, продолжила она нежиться в его объятьях. Он вдруг засмеялся, и смеялся долго, как смеялся, когда она сводила коленки, и когда воровала грибы, смех душил его, он перешел в кашель, на глаза выступили слезы, он заплакал отчего-то, чего не определить словами, как тогда, когда был маленьким.
Никогда сюда он больше не вернулся.
МАЛЬЧИК
Жизнь стала налаживаться.
Она сидела в харчевне под названием «Простая вещь» и ела говяжью ногу с картофельным пюре. Весь день была голодна и теперь с удовольствием поглощала ароматную пищу. Зеленый мальчишка-официант засмотрелся на нее, а когда она спросила, чего это он уставился, сказал, сияя улыбкой: вы так красиво едите, я ни разу не видел, чтоб такую грубую вещь, как говяжья нога, ели так нежно. Вам надо было назвать заведение «Грубая вещь», сказала она, и ей понравилось собственное остроумие. Она редко бывала остроумной. У нее был характер, не пригодный для остроумия, и судьба, которая вытекает из характера, не пригодного для остроумия. Но сегодня с ней расплатились за перевод романа, денег оказалось больше, чем ожидала, и это в одночасье изменило ее повадки. Она успела прикинуть, какие прорехи залатает, в первую очередь, и куда разойдется остаток – незапланированный прибавок приятно тяжелил кошелек, хотя тяжесть мыслилась исключительно фигурально, ну сколько там весят несколько лишних бумажек, да и ассоциировались они не с тяжестью, а с напрочь позабытой легкостью, какую сейчас испытывала, занятая всего-навсего поеданием пищи, сервированной для нее кем-то, а не самой для себя.
Харчевня «Простая вещь» располагалась рядом с домом. Проходя мимо, она всякий раз думала одно и то же: вот если бы не рыба, пожаренная накануне, или борщ, остававшийся с позавчера, она тоже могла бы зайти сюда, как заходили другие, и она обязательно зайдет, когда в холодильнике будет пусто, и закажет эту самую ногу, которая так аппетитно смотрелась в витрине, и проведет время, как проводят другие, не отягощенные мелочными заботами и безденежьем. Но на донышке сознания оставалось сухое и трезвое, что никогда, никогда этого не будет. Никогда она не нарушит устоявшегося порядка вещей: не позволит себе остаться без приготовленного обеда или ужина, равно как без очередной следующей работы по завершении предыдущей. Привычное держало в форме. Памятно было прежнее, за что расплачивалась потерей формы. Содержание ухало туда же. Много положив на собирание себя по кускам, на запреты и заветы, которым училась следовать, она внезапно обнаружила, что с нею стало проще жить, и ей стало проще жить, вот только те, с кем стало проще, исчезли из обихода, удалившись на периферию зрения. Близкие как-то аннигилировались. Кто уехал, кто переехал, кто женился, кто переженился, кто ушел в бизнес, кто сошел с ума, кто скончался, кто покончил с собой.
И все же настал день, в какой она уже не верила, и ноги сами повернули и занесли ее сюда,