вздыхала, но не ругала. «А расскажи про блямблямчиков и цюрепопиков», – просил он и проваливался в сон.
Об отце он мало что помнил, тот приходил пару раз. Красивый, смешливый, он рисовал червяка, пролезающего через бритву, и мишку, лезущего на дерево. Лёли тоже рисовал.
– Смотри, – говорил он отцу, – сейчас я нарисую тебе за минуту «Последний день Помпеи[5]». Несколько квадратов зданий, кругов-голов и луч, пронзающий небо.
– Оп-па, готово!
– Ого! – воскликнул папа и уважительно взглянул – и правда, меньше минуты!
В школе он всем говорил, что его папа умер, разбился. Рисовал на скалах и когда стал отходить, увлекся пейзажем и картиной, оступился и упал со скалы. Тело так и не нашли.
Быть таким, как все с детства не умел[6]. Он часто подбивал на шалости одноклассников и товарищей в детских лагерях, куда его постоянно ссылали на каникулы, но почти всегда все сходило ему с рук. Да и ничего особенно плохого они, в общем-то, и не делали.
Впервые он пересёкся со стрекозами там, где слушали музыку и танцевали. Они выделялись, были другие. Это был «возраст полуфабрикатов» – когда ещё до конца не ясно, что из кого может вырасти, но некоторые данные слепили так, что впору было отводить глаза. Он не отводил, а наоборот, склонял голову набок (была у него такая привычка, чуть клонить левое ухо) и молча смотрел. Его времяпрепровождение тогда было таким, о котором позже Сиа написала Chandelier – тусовки, наряды, танцы на барных стойках. Понедельник, вторник и среду вроде ничего не было, а четверг и пятница-суббота-воскресенье как один день. Мать рычала, но ничего поделать не могла. Днём он учился и работал, а ночью летал и сверкал.
Он никогда не чувствовал, что его место тут, на листьях, между тем миром и этим. Здесь в те странные времена можно было всё, ну или почти всё. О нём ходили истории одна невероятнее другой, потому, наверное, что он умел быть своим почти в любой компании, любил веселиться, обходясь без алкогольной зависимости и наркоты.
Музыка и танцы, снова танцы и музыка. И люди, – разные, необычные и особенные, – он всё время их искал и так и не находил. Все по сути оказывались обманками, чуть копни поглубже и поближе посмотри. Но Лёли не сдавался. Он искал. Своих. Тех, с которыми можно было соприкоснуться не одной стороной фрагмента пазла.
С кем-то легко было сорваться с места, веселиться и тусить, с другими можно было помогать, философствовать и грустить. Кто-то рассказывал ему о литературе, другие о математике, мозге или искусстве. Но ни с одним или одной из них нельзя было совместить всё, все интересы или хотя бы несколько. Лёли искал. И не находил. Поэтому в своих поисках он забирался всё дальше и дальше.
Однажды он встретил старого одинокого волка по имени Каскыр. Силища у него была по-настоящему волчья, матёрая. Немногие осмеливались не то что подойти к нему и заговорить, а просто кинуть взгляд в его сторону, – разорвёт. Лёли тогда прилетел с какой-то очередной ночной гулянки, весь взъерошенный,