постой! Ну, дай же сказать! Ты не должен о себе думать, как о каком-то… хуже других. Наоборот, ты же первый по всем предметам, куда там всяким… Которые тебя обзывают. Не слушай их! – дама крепко держит мальчика, прижавшись подбородком к его голове.
– Как будто ты не знаешь, тётя! Они все меня обзывают. Все до одного! И с кем мне играть?
Да. Велосипеды, ракетки, клюшки, мячи – все эти мальчишеские радости существовали для того, чтобы причинять ему боль – своей недосягаемостью. Не только из-за ноги. То, что он начал ходить, вообще, было чудом – после врождённого частичного паралича. Оставались, однако, одышка, не позволяющая бегать, слабое зрение, сниженный слух.
Зато у него было другое.
Не было дня, чтобы его рука не потянулась – сама – к тому альбому, хоть и надо было сначала вытащить из угла тумбу, совсем не лёгкую, придвинуть её к шкафу и вскарабкаться на неё, сделав ступеньку из двух толстых словарей и Библии.
Не был тот альбом самым ярким в тётушкином шкафу. В нём было что-то уютное, мягкое – скруглённый переплёт, обложка обтянута пунцово-розовым шёлком. Стоило взять в руки, чтобы понять, что эта вещь создана для удовольствия. Удовольствия трогать. Под тонким шёлком был слой чего-то мягкого, податливого, пальцы слегка утопали в нём, оставляя чуть заметные вмятины. И большим удовольствием, чем всякий мёд, было – смотреть. Даже ещё не открывая, можно было любоваться узором обложки – вытканными золотистыми ромбами с бутонами цветов внутри.
«И не альбом то был, а волшебный замок, в котором жили заколдованные принцессы. Там была и она. Я не думал: «Вот бы! Была бы она моей мамой». Я смотрел на неё, нет, я поглощал этот образ, питался им. Подыхал от единственного желания, не понимая, понятия не имея, что это за наваждение – никого, а только её одну видеть, пролистывая остальных.
И что из того, что все обитательницы были собраны там одна красивее другой, в нарядах принцесс или королев – в струящихся шелках, драгоценностях, мехах. На наших улицах таких не увидишь. Нереальных, недостижимых, как радуга. Одна только среди них была реальной, потому что… да я уже видел её раньше, может, где-то в городе, может, во сне. Она могла быть и мечтой и всё-таки настоящей – тёплой, без этого «не подходи ко мне, я звезда, а ты кто?!» Девушка на картонке была живой. На плоской никчёмной картонке, как и все те – и живая. А другие нет.
Из всех открыток любимых было три. Полукруглые вырезы на картонных страницах альбома для закрепления фотокарточки кое-где уже надорвались – так часто их вытаскивали, чтобы рассмотреть получше. На одном фото она почти девочка – подросток. С закрытыми глазами, волосы треплет ветер, она слушает, что он говорит ей. И думает, что ему ответить. Но не знает. И вроде догадывается уже, что ветер в лицо – не самое страшное, что готовит ей судьба… Постарше: в летнем белом сарафане, тесно облегающем фигуру, сидя по-турецки с тетрадкой в руках. Кажется, что в этот момент она всё-таки на каникулах и думает не об уроках, а о чём-то бесшабашном и приятном. Ещё старше – с ромашкой в зубах, озорство в глазах,