а гвозди вколачивает. – Кто и за что платит вам?
– Ясность вашего ума вызывает восхищение.
– Благодарю. Так за что же?
– Мне платит это государство за сведения, которые я получаю для него в других государствах.
– То есть вы шпион? – изумленно спросила Вероника. – И тот, в кабинете, что назвал вас товарищем Сергеевым, даже не знает вашего настоящего имени?
Он вдруг улыбнулся той улыбкой, от которой у нее замирало сердце. Если бы не только улыбнулся, но и рассмеялся сейчас – так, чтобы в глазах будто льдинки рассыпались, – она, наверное, бросилась бы ему в объятия.
Хорошо, что ограничился только улыбкой.
– Так ребенок спросил бы, – сказал он. – Да, пожалуй, шпион. Если отбросить мишуру идей, которыми это декорируют.
– Но… зачем же вы стали этим заниматься? – чуть слышно проговорила она. – И для кого!..
– Такие вещи всегда делаются для того, кто может платить, вы правы. И, надеюсь, не произнесете сейчас ни единого пошлого слова. Все, что я знаю в вас, позволяет мне на это надеяться. – Он поморщился. – Нищета унизительна. Это не отсутствие еды только. Это то, что превращает человека в ничтожество. Заставляет забывать себя.
– Но…
– Это именно так и никак иначе. Испытал и больше не позволю себе пережить подобное.
– Но почему же вы испытывали нищету?.. – все-таки спросила она. – Ведь вы… могли бы работать.
– Кем, позвольте поинтересоваться? – усмехнулся он. – Советским служащим? Или нэпманом, у которого отнимут кавярню скорее рано, чем поздно?
– Но ведь не обязательно здесь! – воскликнула Вероника. – Ведь вы жили в Англии, в Париже, вы…
– В Англии-то я нищету как раз и попробовал. – Морщинка резче обозначилась в углу его губ. – Когда умер отец и выяснилось, что все деньги он с классическим эгоизмом рантье спустил так же, как и дом, то есть ни жить мне негде, ни продолжать учебу не на что… Я в Париж и отправился. И очень скоро убедился, что единственный честный заработок, на который могу рассчитывать, – на заводах Рено. Вы хорошо представляете, что такое конвейер? Через месяц перестаешь понимать, зачем вообще живешь. Еще немного, и завербовался бы в Иностранный легион, да, по счастью, вовремя одумался. Я не могу быть солдатом, это мне поперек горла. А в Германии и вовсе никакого заработка нет. Европа наводнена такими, как я. С паспортами несуществующей, всеми презираемой империи. – Его глаза сверкнули. – Лучше ежедневно рисковать жизнью, чем ежедневно превращать ее в ничто.
Он горел волнением, странным, ледяным. И не волнением даже, а чем-то сродни ярости.
– Чьей жизнью лучше рисковать? – спросила Вероника.
Артынов словно споткнулся. Потом, глядя ей в глаза, ответил медленно и ясно:
– Вашей жизнью я не рискну никогда. Мне довольно того поля на границе.
Теперь они молчали оба. В гулком пространстве парадного Вероника слышала сердцебиение. Его, ее? Она не знала.
Артынов первым нарушил молчание.
– Поедемте со мной в Москву, – сказал