сопротивление, а лишь низший мотив (см. с. 386, A. и далее) страха перед будущим, который отвратил его от этих сомнений, как это часто бывает, и он просто вернулся к грубым народным представлениям об этом будущем (с. 330. D. и далее). Если мы уже нашли в беге факела упоминание о бессмертии и, следовательно, о десятой книге, и если весь облик этого старика, который приближается к смерти и приближается к ней со спокойствием и радостью, и весь его разговор с Сократом о старости и смерти наводит нас на мысль о пределе земного существования, то это прямое упоминание о жизни за гранью не оставляет нам никаких сомнений. Только в таких изолированных стариках старое еще проступает в новом, и поэтому образ Цефала проносится мимо нас мимолетно и больше не встречается в начале произведения, чтобы освободить место для образа его наследника Полемарха (с. 331. D. Е.).
Сам он теперь представляет то же направление, но в преображении, которое оно претерпело благодаря постепенному проникновению размышлений, и характерно, как уже отмечалось, что он делает Симонида, самого раннего посредника между старым и новым среди поэтов, благоразумного человека мира, своим человеком силы, как и его отец (с. 331. A.) глубоко религиозный Пиндар, который, по общему признанию, не мог противостоять определенному влиянию постепенно наступающего рационализма (см. ниже, раздел VIII). Таким образом, народно-религиозный фундаментальный взгляд Кефала полностью отступает в Полемархе, и даже если он показывает себя свободным от фактически пагубного влияния софистики, вся его точка зрения такова, что он не в состоянии защититься от диалектической критики, практикуемой ею, и, следовательно, не имеет права защищаться от нее, поэтому сам Сократ первоначально осуществляет такую критику против него. Но, с другой стороны, Полемарх несет в себе и тот положительный элемент, который лежал и в основе самой софистики и который только еще бродил в живой теоретической жажде знания и инстинкте познания, во всем живом стремлении к образованию своего времени: он следит за беседами Сократа с Глауконом и Адеймантом с таким восторженным вниманием, что в состоянии напомнить последним, чтобы они не позволяли Сократу отстать от необходимой разработки общности жен и благ (V. p. 449 B.), только из этого ясно, что его больше всего интересует этот практический вопрос. Короче говоря, важно лишь то, что с этими прекрасными зачатками дальнейшего развития он попадает в руки не софистов, а Сократа.
В мастерски изображенной фигуре Фрасимаха, напротив, софистический образ мышления и жизни предстает перед нами в своем крайнем вырождении, но по этой же причине уже и в своем самораспаде, где даже внешняя образованность теряется и уступает место грубому и сбродному бытию, которое уже совсем не годится для воздействия на интеллект, а только на слепые страсти больших масс (ср. Phadr. p. 267. C. D.), но где по этой самой причине противоречия руководящих принципов уже открыто бросаются в глаза, так что здесь невозможна