к его жизни передавалась мне. «Расскажите о нём, и по возможности – подробнее. Мне интересно всё!» – просила я.
Остались отзывы людей, знавших его: «Это был умный человек, правдоискатель не от мира сего», «Не стыдись судьбы отца, он был достойный человек», «Легко ранимый, мучился незащищённостью», «Я выжил благодаря ему», «Был сильным математиком, сильным бухгалтером, добросовестным и ответственным в работе», «Талантливый человек, он сочинял стихи, пел, хорошо играл на мандолине, руководил редколлегией колхозной сатирической стенгазеты», «Обладал ироничным умом и тонким юмором», «Умер в возрасте Христа, но успел стать хорошим мужем и отцом. Семь прожитых с ним лет, как семь дней», «Считал дикой несправедливостью раскулачивание отца и часто по этому поводу негодовал».
Отправление женщин
Весной 1942-го женщины без мужчин засадили огороды, но едва успели собрать урожай, как были извещены о новом указе: женщины в возрасте от шестнадцати до сорока пяти подлежат мобилизации в трудармию. Не подлежали отправке лишь те, у кого на руках были дети меньше трёх лет, – нам с Изой было уже четыре.
Кроме нас, оставались у тёти Маруси – 10-летняя Маша, 8-летняя Лиля, 4-летний Саша и 4-месячный Витя; у тёти Веры, младшей сестры дедушки Сандра, 4-летняя Алма. Не зная, с кем оставить детей, съезжались к родственникам в пределах одного населённого пункта: передвигаться дальше спецпереселенцам не разрешалось – в исключительных случаях на то требовалось разрешение высокого начальства. Ранним утром дедушка Сандр пришёл к нам в заречный домик.
– Элла, я вот что надумал: Лисбет уже старая, да и чужая она – няня… Как на неё оставить детей? Складывай вещички – перевезём всё к нам! Пусть переживут это время у нас.
И домик за речкой осиротел. Три дня дедушка и мама перевозили на тележке вещи и продукты. Перевезли тётю Марусю с детьми. В двух небольших комнатах дедушки жило теперь двенадцать человек. Ждали отправления женщин.
Осенью, в конце октября 1942 года, приехали обозы из районного центра. Всем строго-настрого приказали собраться у сельсовета, в случае неявки – статья «врага народа». Морозный воздух наполнился криком, рёвом, стонами – родственники и дети не хотели расставаться.
Люди в шинелях НКВД с трудом усадили в розвальни истошно кричавшую тётю Марусю. Она дважды срывалась и убегала – её каждый раз возвращали. Наконец, закричали: «Тро-о-гай! Пое-е-хали!»
Казавшаяся присмиревшей, тётя Маруся этого момента будто только и ждала: рывком, в полный свой рост приподнялась, наклонилась и, как подстреленная, скатилась лицом в снег. Подбежали энкавэдэшники. Они вновь хотели усадить её в сани, но, придя в себя, она отчаянно сопротивлялась, рыдала и с полубезумными глазами бесконечно повторяла:
– Тома маленький ребёнка! Не поеду – хоть стрелять!
Местные женщины не выдержали – подбежали и, нервно ругаясь, накинулись на энкавэдэшников:
– У вас йе сэрце?! Дитки? Четвэро у нэй!
– А младшэнькому и годика ныма – груднычок