всём оголяет скудоумие, и оно, торжественно блистая, почиет на всём вокруг людей…
Но люди тщательно ослеплены и с восхищением, молча, пьют дрянной яд, отравляющий им души.
В ленивом танце медленно кружится скука, издыхающая в агонии своего бессилия.
Только одно хорошо в светлом городе – в нём можно на всю жизнь напоить душу свою ненавистью к силе глупости…
1906
Нью-Йорк
В театре и цирке
(Фрагмент этюда)
… Вскоре я увлёкся цирком: я бывал в нём и раньше, но теперь вдруг первое же представление приятно поразило меня. Всё, что я видел на арене, слилось в некое торжество, где ловкость и сила уверенно праздновали свою победу над опасностями для жизни. Я стал посещать цирк часто, познакомился с конюхами, с наездником Масловым, акробатом Красильниковым. Все артисты казались мне такими же интересными, как братья Земганно, и я воодушевленно рассказывал им этот печальный роман.[7]
– Бывает, – говорил Маслов, очень простой и милый солдат-кавалерист, но Красильников возражал ему:
– Ну, что ты знаешь? Просто, это – злой случай! Нет, мы, цирковые артисты живём, слава богу, дружно, хорошо! У нас такая работа опасная, что нужно беречь друг друга…
Мне страшно хотелось взяться за эту опасную работу, но артисты говорили:
– Опоздал ты, не годишься, стар! У тебя уж кости отвердели…
Я начал всячески ломать и выгибать кости, но это мало помогло мне.
Большинство артистов были иностранцы; я особенно жадно следил за ними, расспрашивал о них, и всё, что я видел, слышал, высоко поднимало этих людей в моих глазах. Русские относились к ним снисходительно, с добродушными усмешками. Маслов рассказывал мне о своём товарище Нони Бедини, с которым он ездил, изображая «двухгладиаторов».
– Это – чудак; ему около тридцати годов, а он как парнишка живёт! Ты поглядел бы, как он свою жену любит, – умора, видеть нельзя без смеха! Провожает её на арену – ручку целует, ей-богу! А то и ножку! Она работает, ездит, а он глядит на неё бледный, трясётся даже, боится: не упала бы! А она у него ловкая, сильная – бояться-то вовсе нечего! Едет она с арены – он её опять чмок в ручку и рад, – просто смотреть нельзя! А уж лет пять женаты, ребят двое у них. Хороший он товарищ, внимательный, с ним не пропадёшь, но – смешной очень!
А мне нравилось, как Бедини смотрит чёрными глазами на свою жену, – много было радости в этих глазах. Она отвечала ему тоже радостным, праздничным взглядом, и оба они были похожи на детей из хорошего семейства, когда, бывало, шли по пёстрым улицам ярмарки, прижавшись друг к другу.
Иноземцы считались русским не настоящими людьми, а как бы ошибкой природы, – ошибкой, в которой, однако, было немало приятного, но больше всего смешного:
– Чистяки: всё моются да обтираются. Деньги копят, – дескать, работа наша скоро силу вымотает, так чтоб на старости было чем жить. Нищими, дескать, не желаем быть. А между собою дружно живут, ничего; только вот смешные очень! Оттого у них и клоуны лучше наших…
Я