том гласил,
Что лёгший в землю здесь при “белых” и при
“красных”
Равно у Бога вечной жизни
Подаяния просил.
Без устали по всем великим папертям шныряя,
Он был не очень щедр. Но дыроватая сума
Осуществляла в сущности сама
Великий принцип: “Поделись!”.
Делился он, теряя.
Поэтому любой, кто шел за ним, едя его корма,
Был благодарен лишь в момент еденья.
А после думал: “Надо больше бденья.
Зашью-ка я свою суму!”
И зашивал карман.
Я обращаюсь к вам, просящие у бога,
Бредущие бескрайностью надежд:
Когда сума зашита, ни к чему дорога.
Стой, где стоял. Подали – сразу съешь.
Я думаю никто и никогда
Не будет мне на свете благодарен.
И поделом. Я шел на это, зная суть своей сумы.
Как, впрочем, знал и то,
Что, поднови ее, я сделаюсь бездарен,
Как многие, не мне чета, могучие таланты и
умы.
Короче, если вдруг ко мне не зарастет народная
тропа,
То только потому, что не было ее и нету.
Но если, паче чаянья,
На склоны Дунькина пупа
Вдруг забредет кака-то душа, обшарив всю
планету
И скажет:
– Здравствуй! Здравствуй, Дунькин пуп
родной.
Возьми меня лежать, когда я дни закончу.
Не знаю почему, но здесь на много тоньше
Унылый мертвый слой меж вечностью и мной!..
Но если, паче чаянья…
Ах, я расплакаться готов.
Хотя и знаю,
Вряд ли приведет кого-нибудь сюда бескрайняя
дорога.
На свете, не до ужаса, но много сопок.
Очень много.
И быть не может, чтобы не было сред них
Таких вот вечных,
Славных, безымянных Дунькиных пупов.
Опровержимость
Песок ли желтый, сок ли продают!..
Люблю, когда красиво иль полезно.
А в космосе душой витать – какая красота!
А что за радость по тропинке, как по лезвию,
Пройти
И над огромною водой стоять,
И вдаль глядеть с моста!
А взять работу, даже черную. А вольных сил
игру.
А сколько есть огней с нездешними очами!
А что за счастье, скажем, разгрести муру
Слежалых дней
И синими ночами
Дышать и думать: “Надо же, умру!..
Песок ли желтый, продают ли сок,
Умру, умру!..”
И до конца смириться.
И вдруг услышать тихий голос:
– Нет.
– Ну как же, нет? На свете все до срока.
И долго-долго это “нет” опровергать,
Внутри себя