аням чернеющих земляных комьев. И листочки жгуче-зеленой, до тона индиго крапивы; старой. Их совсем немного – один, другой – они будто бы натянуты на стебельки. Как тентики. А стеблей самой крапивы он почему-то не сумел различить – несмотря на разреженную траву; как ни старался. Он впервые видел, чтобы старая крапива была такого «карликового роста» и с одинарными листьями, совсем маленькими; собственно их старость выдавал только непроницаемо темный, матовый цвет.
Почему-то он подумал о росте, не увидев стеблей крапивы, ни даже черенка листа…
Ему стало не по себе. Эта воронковидная яма – в ней какая-то ненормальность.
Еще он приметил крышку от жестяной банки, насквозь проржавевшую, – черные пятна на темно-коричневом фоне; крышка косо, наполовину выглядывала из земли.
Он отпустил ветви малины – те сцепились; и снова паутинный шелест. Его руки пару раз нервно дрогнули, – вторя выпуклым листьям.
Дед стоял подальше, на тропинке; к его плохо выбритому подбородку прилип влажный, раздавленный комар. Прямо под нижней губой. Тельце комара все перекручено, крылышек совсем невидно – они скатались в спираль вместе с туловищем.
Он чувствовал, дед как будто пристально наблюдает за ним, – когда он расцеплял ветви малины, всматривался в яму. В какой-то момент он даже задержал дыхание – от чувства взгляда; и все же оно не было ни настойчивым, ни буравящим. Скорее, оно естественно вплеталось в то, что он видел сам, в яме… и слегка угнетало.
Между тем, когда он посмотрел на деда, обнаружил, что дедов взгляд устремлен куда-то чуть мимо него. Глаза как всегда большие и флегматично серые, очень светлые; взгляд почти рассеян.
«Как же так… я ошибся?.. Не может быть…» – он был даже как-то непонятно разочарован.
На голове у деда – синяя беретка, на которую уселся ватный клочок облака; плотная дымчатая белизна с рваными краями, от которой протянулась длинная колея ясного голубого неба. С зубьями елей по обеим сторонам.
Погода ясная, но солнца нигде не видно.
Дед переводит взгляд на него и браво вскидывает подбородок. Знакомый жест, только дед, как правило, озорно подмигивает после этого. На сей же раз ничего этого не следует, и у него остается ощущение странной неполноты…
Дед объяснил, что эта яма – от взрыва, бомба разорвалась.
– Какая? – у него затаившийся голос, которому он сам удивился. – Когда?
– Еще пятьдесят лет назад. Во время Великой Отечественной.
– Так давно?
– Конечно. А видишь, яма так и осталась. Не сравнялась с землей. Эту бомбу с самолета скинули, не иначе. Яма осталась. И даже зарасти не может толком до сих пор. Земля всегда больная, обожженная – после разрыва. Потом очень долго не может восстановиться. Видишь, какая облыселая почва. И трава изначально растет не так, как нужно. Ненормально.
Снова ему стало не по себе, ведь дед обрисовал его собственное впечатление.
Он спросил у деда, зачем скинули бомбу, – убить кого-то хотели?
Дед ответил, что, может, убить, а может, и просто так – чтобы подорвать, чтобы пожар в лесу сделать.
– Может, метили в дома. А случайно попали сюда.
«Случайно… а яма настолько лет осталась…»
Дед смотрел на него, когда он смотрел на яму, теперь он был точно уверен… а потом просто слегка отвел взгляд… Слегка…
«Неужели почва так долго не восстанавливается, что трава здесь до сих пор плохо растет? Не может быть, чтоб так долго, чтоб пятьдесят лет…»
Тут он вдруг вспомнил, что происходило вчера на пруду, – маленькие взрывчики воды и побольше – от камней, поднятых со дна. Он сидел на рыхло черном берегу, и его стопы обдавало жгучими каплями ревности. Яростные капли, слепящие солнечным светом, ледяной бриллиант внутри каждой капли; два разных смеха, волнами раскатывающихся по глади пруда, – они словно борются и враждуют, однако это вражда… одинаковых оттенков и настроений.
Капли, обжигающие ноги. Ледяные бриллианты в каплях.
Слепящий солнечный свет – чистое, белесо засвеченное небо. В какой-то момент он, будучи уже не в силах, отвернулся, – чтобы не видеть происходящее в воде.
Метрах в двух от берега, прямо против него по пояс в воде стоял Пашка Кудимов, их новый сосед. Ленка стояла левее и оглушительно хихикала, едва ли не истерично; поминутно сжимая ноздри большим и указательным пальцем, уже просто инстинктивно, а не только когда брызги летели в лицо.
– Сколько? – Пашка замирает с раззявленным ртом; сильно клонясь к воде.
Ему видна Пашкина спина. Лопатки, усеянные каплями, посверкивают на солнце. Рука, будучи в воде выше локтя, касается дна; рука нащупала на дне очередной камешек или несколько камней, – и готова их кинуть.
«Ленке, очевидно, предлагается угадать, сколько именно камней в руке… ну а что еще может означать этот вопрос?» – спрашивает он себя, сомневаясь.
У Пашки немой экстаз – предвкушения ответа, – отверстый, остановившийся рот; как будто неживой; зубы посверкивают.
Ленка