торчал в вигваме или швырял в цель томагавк – нет.
Я, например, мог часами бродить по сосновому бору (на территории лагеря), подбирал разные коряжки, опавшие ветки, сучки и шишки, соединял всё это между собой и пытался вообразить, на что или на кого это похоже. Или безуспешно охотился за «громовиками». Это были такие устрашающе-громадные, сантиметров 15 в длину, трудноуловимые молниеносные синие стрекозы; только потом они вдруг куда-то все исчезли, и я их больше не видел с самого детства. Или вытачивал, шоркая об асфальт, кораблики из сосновой коры. А то и пытался вырезать на сосновой палочке тлинкитский узорный тотемный столб захваченным из дома перочинным ножичком, который вскоре у меня, конечно, отобрали бдительные вожатые.
А один раз был такой случай. Нарисовал я в нашей игровой комнате на листе бумаге, конечно, не что иное, как портрет индейца в традиционном головном уборе и удалился по своим делам. Вечером прихожу – что такое?.. Все пацаны нашего отряда важно ходят в футболках с моим индейцем на груди! А это кто-то предприимчивый из них сделал из того рисунка трафарет (наверно, попросил у вожатых лезвие бритвочки), и потом напечатал его зубной пастой на майках всем желающим.
А желало всё племя! Эта лагерная технология была очень безопасна, в смысле мамского гнева – так как зубная паста потом легко сходила при первой же стирке.
Горячо рекомендую начинающим трафаретчикам!
А в целом я редко удостаивал отряд своим присутствием: приходил в основном только в столовую, ну и, конечно, к отбою.
Но так привольно в пионерском лагере жить не полагалось. Категорически! Там было столько запланированных шаблонных пионерских мероприятий, что теперь и вспомнить-то конкретно ничего не могу. Они у меня все почему-то слились в одно торжественное поднятие-спускание флага на утренних и вечерних линейках, смотры строя и песни и редкие суматошные «Зарницы».
Вожатые меня, конечно, укоряли, пытались приструнить, но безуспешно. И уговаривали, и угрожали – ничего на меня не действовало.
В тот год своего тринадцатилетия я был просто невыносимым пацаном. Сам себя не узнавал! Нет, я не дрался, никого не трогал – просто в ту пору был сильно себе на уме и вёл себя соответственно. Вероятно, это было последнее лето детства перед превращением в подростка, и во мне уже начинали бушевать гормоны. Только этим я и могу сейчас объяснить свою тогдашнюю полную невменяемость. А вообще-то я был до этого очень смирным и стеснительным мальчиком. И в пионерских лагерях бывал уже не раз, и никто там раньше на меня не жаловался.
А тут… Две молодые женщины (как мне тогда казалось, а на самом деле девушки-комсомолки, вожатые нашего отряда) из-за меня даже тихо плакали в укромном уголке – в самом буквальном смысле, я сам это видел, к своему теперешнему стыду. До такой степени я доводил их своими неукротимыми независимыми выходками, а особенно своим единственным, но универсальным ответом