едва слышно: «Господи, за что? Не хочу, пожалуйста…». И вот тело, маленькое и бледное, сворачивается в клубочек на полу и тихо всхлипывает от обиды на весь этот мир за ту тяжесть, которую приходится нести.
Женечка каждый вечер возвращалась домой и спорила с самой собой, говоря: «Вот ведь как, чушь какая-то! Не бывает такого, я читала, что есть ещё метод, сильный, попробую!». Затем она могла призадуматься и, как всегда, выпалить: «А если не поможет, к гадалке пойду или гипнотизёру, пусть снимают с меня весь этот карнавал!». И ведь не поможет, и пойдёт, и сделает, и будет наказана за это долгой, мучительной болезнью.
Но это потом, а пока Женя просто плачет, потому что того требуют обстоятельства, потому что любовь обостряет любое чувство, делая жизнь невыносимой. Девушка открыла глаза, даже не понимая, когда это она успела попасть домой. За окном стемнело. Чувства кипели и переливались через край, переполняя её и заставляя неподвижно лежать, время от времени выгибая спину в том месте, где хранится этот неиссякаемый источник силы.
«Кто же ты такой? Зачем пришёл? Уходи! Убирайся! Я тебя ненавижу, за всё ненавижу! Ты притворяешься! Я не хочу! Это не любовь! Убирайся к чёрту» – Женя снова рыдала в исступлении, била подушку влажными от слёз ладонями, а затем отворачивалась к стене. В этот момент она не могла даже разглядывать обои, как делала это в детстве, поэтому девушка просто пряталась под одеяло и бубнила себе под нос: «Не смотрите на меня, я не хочу!». Ей было тяжело от того, что она помнила слишком много того, что не в состоянии была понять.
После этого очередного вечернего исступления Женечка поднималась с кровати, подходила к холодильнику и брала что-то перекусить. Не готовила она уже давно, потому что сил не было ни на что. Руки опускались, словно ватные, шарили что-то на столе, не находили и снова опускались. Ноги вели её в комнату и опускали в кресло, а затем она, погружённая в свои размышления, долго смотрела в одну точку.
Ночь для Женечки была мучительной. Она долго ворочалась, а потом проваливалась в глубокий, но беспокойный сон. Ей снова снился Миша. Улыбался, как раньше, в те времена, когда он был таким хорошим. Таких больше не было и не будет, и он уже таким не будет. Теперь он злой, суровый. И Женя не уверена, что Миша вообще когда-нибудь улыбается. Только смеётся ехидно и гадости говорит. Она потрясла бессильно кулачками спросонья и прошипела в исступлении: «Вот я тебе покажу! Ты получишь у меня!».
Шипеть-то она шипела, но ведь знала, что не получит. Столько нежности, столько трепета, столько… любви? Бог ты мой! Что за странное слово! Не она ли, гордо вскинув голову, девять лет назад говорила, что любит только книги и только науку? Не она ли говорила, что весь мужской род не представляет никакого для неё интереса? Впрочем, Женя и сейчас этого не отрицает, правда, кое-что не поддаётся её влиянию, но это временно.
С приходом нового дня на улице снова стало тепло. Солнце