несколько шагов назад, чтобы не стоять слишком близко к решётке. Наверное, самое сложное будет подавить в себе чувство вины за грядущие дни бездействия. Жизнь разваливается, а он не может ни на что повлиять.
Его камера оказалась двадцать два фута в длину и пятнадцать футов в ширину – он понял это ещё в первую ночь, меряя пол шагами от угла до угла, то и дело поднимая голову к окну, чтобы увидеть звёзды. Но небо было затянуто тучами и в ту ночь, и на следующий день, и ещё несколько дней после.
Словно каменное изваяние, Бентлей упорно сопротивлялся усталости. В первую ночь стоял, не желая присесть на деревянную койку, пока его ноги не начали гудеть. Он не прислонялся к стенам, не касался ладонями ни пола, ни даже решёток, лишь бы не запачкаться. Словно старая брезгливость вернулась к нему, словно он забыл, что ещё какое-то время назад всё, чего он заслуживал по мнению пиратов – людей, которых всегда ненавидел, – это койка в трюме да разговоры со священником.
Кеннет сдался первый раз, когда уже перестал чувствовать пятки, а поясница отчаянно ныла. Он присел на самый край узкой койки и сложил на коленях ладони, бесцельно глядя в стену. Окончательно он признался себе, что больше не в силах бдеть, на третий день, а потому улегся на бок, подложив под голову руку. Проспав, по его подсчётам, не более четырёх часов, он снова встал, начав вновь ходить по камере.
И так каждый новый день. От ночи ко дню, от короткого сна до прихода надзирателя с миской скудной еды. Бентлей мог бы поблагодарить Бога, если бы действительно верил в него, за то, что ему вообще предоставили отдельную камеру, а не бросили к сброду – ворам и проституткам. Но не попал он туда, скорее всего, исключительно из-за знакомства с Хаттом. Только вот сам Джон ещё ни разу не пришёл.
Неизвестно, сколько бы могло тянуться его одиночество, если бы не тот день, когда надзиратель приходит раньше обычного, ведя за собой солдат, волочащих по полу извивающееся тело. Несчастного грубо заталкивают в соседнюю камеру, отделённую от камеры Кеннета только решёткой. Напоследок один из солдат плюёт тому под ноги да недовольно ведёт челюстью.
– Позвольте, – обращается Бентлей к пришедшим. За несколько дней молчания его голос заметно охрип, стал тихим и низким. – Когда станет уже что-нибудь известно…
Но фразу он завершить не успевает. Бойкий малый в соседней камере вскакивает, поднимает с пола свалившуюся с его головы шляпу, хватается за прутья решётки и начинает голосить:
– Краба мне в дышло! Да какое право вы имеете меня здесь держать? Я честный человек! Моряк, служу на благо Короны, а вы…
– Заткнись, пока опять по башке не огрели. – Надзиратель хлёстко ударяет по решётке, новый заключённый только и успевает отдёрнуть руки.
– Да чтоб вы сдохли! – рычит бедолага, но солдаты разворачиваются и уходят, оставляя его и дальше трясти закрытую дверь.
Кеннет наблюдает за новым соседом, и в полумраке ему чудится, что он уже когда-то его встречал. Длинный, в потрёпанном кожаном плаще, заляпанном грязью по подолу. И гремит браслетами