другой раз, злорадно подумал Илюша.
Он притаился за толстым стволом раскидистой ветлы и стал ждать, предвкушая сладостный миг отмщения.
Всё было как обычно, Верка оделась, поднялась по тропинке, затем свернула к оврагу. Она не глядела себе под ноги и, зацепившись за веревку, полетела вниз, только пятки засверкали!
Вскрикнула она, ещё только падая, не понимая, конечно, как это она умудрилась упасть там, где никогда прежде не падала, что такое могло вдруг приключиться? Вскрикнула от испуга, наверно, от неожиданности. А потом донёсся её тихий стон…
Вскоре Верка выбралась из оврага, легко было увидеть, что едва ли не вся она ошпарилась злой крапивой: и лицо, и шея, и руки, и ноги. Она присела на краешек оврага, обхватив плечи руками. По щекам её текли слёзы. Вдруг она заметила верёвку, оборванную уже, взяла её, посмотрела с недоумением, словно никак не могла взять в толк, откуда она здесь? Спустя пару минут, видимо, поняла…
И всё её тело затряслось в беззвучном плаче. Она смотрела на верёвку и всхлипывала, не злилась, не ругалась, а только всхлипывала. Она не могла понять, кто и за что её так невзлюбил? Впрочем, возможно, и догадывалась…
Илюша отомстил, а радости, какую ожидал, почему-то не ощутил. Напротив того, Верку было даже жалко немного. Сидит она такая несчастная, обняв себя за плечи, и плачет беззвучно. Казалось, Илюше было бы легче, если бы она ругалась в голос, кричала, а она – молча плакала.
И на эти её катящиеся по розовым щекам слёзы мальчику было больно смотреть. Он уже едва ли не раскаивался в содеянном. Действительно, зачем было так с ней поступать? Он хотел уже даже выйти из своего укрытия, честно во всём признаться и, может быть, сигануть самому в овраг с крапивой, а потом сесть рядом с Веркой и так же, как она обнять себя за плечи. Он не знал, стало бы легче ей от этого, но ему – точно. Но он ничего этого не сделал. То ли решительности не хватило, то ли смелости – кто знает…
Между тем Верка, отплакав, поплелась прочь, забыв на краю оврага свою косынку.
Чуть погодя и Илюша покинул своё укрытие, а, вернувшись домой, испытал жгучий стыд от своего поступка.
Больше он не видел Верку никогда, потому что на следующий день неожиданно приехала мама Илюши и увезла его домой в Москву, в которой отменили осадное положение: война была уже далеко.
На маме был серый платок и почти такое же серое лицо. И грустные усталые глаза. И совсем седые пряди волос над ушами…
Потом они томительно-долго ехали в битком набитом поезде, приехали, наконец, и вышли из поезда на перроне Северного вокзала.
Москва была такая же серая, как мамин платок…
Мама держала озиравшегося с любопытством по сторонам Илюшу за руку, и они шли по улицам к дому, шли молча. У мамы не было сил говорить, а он не знал, что сказать.
С плакатов на них смотрели суровые лица мужчин-войнов и женщин, тружениц тыла. На одном из плакатов Илюша увидел женщину в таком же, как у мамы сером платке, с таким же лицом, с такими же глазами. Он не выдержал и сказал маме, дёрнув её за рукав пальто.
– Смотри,