но нужно было стать чекистом, и я стал им. И тоже поначалу ничего не понимал в этой работе. Ничего, не боги горшки обжигают, всему можно научиться, если надо.
Митричев не знал, что ответить, всё это было так неожиданно. Но Зенков его и не торопил. Прощаясь, сказал, что увидятся они теперь уже в Москве.
– А пока подумай хорошенько над моим предложением. Я почему-то уверен, что ты согласишься. Ну, до встречи!
Грише казалось поначалу, что размышлять над предложением подполковника он будет долго и мучительно, мелькнула даже мысль, отложить принятие решения до Москвы, до встречи с Тоней, как бы переложить тем самым на её женские плечи ответственность. Как она, уже опытный сотрудник органов госбезопасности скажет, так он и поступит.
Однако, войдя в хату, где его встретил остекленевшим взглядом капитан Евсеев, почему-то сразу понял, что он будет работать в МГБ. Почему, для чего ему это – такими вопросами он не задавался. Будет и – всё! Хотя представить себя чекистом ему пока была сложно.
А Тоню он мог представить, задал Гриша себе риторический вопрос? И тут же ответил на него: всё-таки она, кажется, работает по специальности, переводчиком. У него же никакой специальности нет. Сколько себя помнил, он всегда хотел быть военным, особенно лётчиком. Но с авиацией не получилось, а вот военным – МГБ ведь организация военная, – он будет!
– Гриш, у тебя похмелится нету? – едва ворочая языком, проговорил Евсеев, тело которого сотрясала мелкая дрожь. Евсеева ещё в апреле сорок пятого назначили на место бесшабашного Женьки Пухова, получившего тяжёлое ранение и встретившего Победу в госпитале, глубоко в тылу.
– Найдём, Серега, – пообещал Митричев.
14
Пётр Иванович Митричев демобилизовался из армии в феврале сорок пятого по тяжёлому ранению, едва не оставившего его слепым. Совсем чуть-чуть не дошёл он до Берлина, о чём, впрочем, не переживал. Главное – живой остался. И почти здоровый.
Пётр Иванович воевал в пехоте. И когда рассказывал об этом, ему отказывались верить. Всю войну в пехоте и – остался жив? Да быть такого не может!
– А вот может, – хитро прищурившись, говорил Пётр Иванович. И почти не врал.
После первого своего ранения, полученного в первой же атаке (в ногу, к счастью, кость была не задета), когда он лежал в госпитале и, ожидая выписки, от скуки пошил одному генералу, тоже лежавшему на излечении, такие сапоги, что подагрические пальцы генерала, казалось, впервые в жизни обрели покой.
– Да ты как же это, солдат? – даже растерялся от радостного изумления генерал, прохаживаясь по палате. – Как влитые! Ну, ты и мастер! Ты сапожником был до войны?
– И это могём, – ответил Пётр Иванович. – Не жмут нигде?
– Да что ты! – не мог нарадоваться на обнову генерал. – Ноги в них будто спят. Одолжил ты меня, солдат, одолжил, не забуду этого.
И – не забыл. Как только выписался из госпиталя и вернулся в свою бригаду, тотчас истребовал к себе рядового Митричева.
И сделался Пётр Иванович при генерале эдаким денщиком, что ли. Слово это хоть и старорежимное