старом цирке расположенным на южной части Лондона на пересечении дорог Брикстон-роуд и Кенингтон-парк-роуд – в маленьком выцветшем шапито на несколько сотен человек. Позади цирка, чуть дальше от неё – красовался Кенсингтонский парк, где росли огромные деревья – дубы, берёзы, осины и сосны, раскинув свои ветви до самого горизонта – их кроны еле пропускали свет и, не дойдя до земли, рассеивались. Листья кружились и падали на землю – исчезали под множествами других, падающих на них, и, чуть погодя по ним пробегали ежи, неся за собой маленьких ежат, быстро перебирающие лапками, чтобы не потерять мать. Именно здесь, у парка Кенсингтон, располагалась палатка, где жили циркачи, куда сходились все люди и, в котором зрителей не превышало несколько тысяч человек в месяц, если везло и, если в календаре были красные, праздничные числа.
Вечерами, иногда, над городом образовались чёрные кучевые облака, проносились дожди с грозами, били крышу цирка большими каплями, хлестали ими по навесу около входа, заполняя тент водой, цирк прогибался и становился ещё меньше. В нескольких местах палатка чуть протекала, из крохотных дыр капала вода, прямо на людей, расположившихся внутри – на потёртых стульях. И во время таких дождей внутри неё оставался лишь один единственный незанятый стул, куда стекала холодная струя воды с крыши и, брызгала всех сидящих рядом людей. До тех пор, пока вода не наполняла стул до самых краёв и, не стекала под него, впитываясь в ещё сухую землю, оставляя лишь мокрый, чёрный след.
Дождь, по-видимому, совсем забыл, куда ему нужно направляться и, продолжал лить, как из ведра до самого обеда следующего дня, наполняя все ямы, канавки на дорогах и водоёмы на полях фермеров вокруг города. Да и ветер, был жесток, пытаясь сорвать гвозди с углов палатки, держащие её и, унести с собой, выкинуть куда-нибудь за лес. Он бил тонкий тент из стороны в сторону, гудел и шипел, словно змея, потом, уносился по трубам домов стоящий рядом и, минутой позже раздавался сильный, страшный звериный гул, будто там летает не ветер, а проплывает огромный синий кит. Именно он то и начал дождь, по-видимому, выпуская огромные фонтаны над городом. Мгновение спустя, где-то в городе ворота, забытые хозяевами, начали издавать скрежет – ветер то открывал, то закрывал калитки напротив домов, раскачивал качели на площадках, склонял деревья до крыш, ударяя ими по ним, а потом ветер умолкал. Всё повторялось заново. Скрежет провожался пронзающим, громким и раздирающим громом, вспышками молний и сильнейшими ветрами – кошки, то и дело визжали где-то вдалеке от цирка, борясь за порцию мышиного мяса, или, от страха перед раскатом грома. Антенны на крышах склонялись до самого пола, словно ива, дрожали и раскачивались – сегодня, скорее всего, телевизор уже не посмотреть – ни любимую передачу, ни сериал, и, даже не мультфильм. И люди в такой день были не прочь посидеть дома, разглядывая молнии из своих окон, а те немногие, что с храбрились прогуляться в магазин или просто погулять, неслись по всей улице, укрывались капюшонами, удерживали зонты, чтобы те не улетели и, мокли до самых трусов – не повезло же им.
Пока дождь игрался с людьми на улице, а потом уносился прочь к следующему городу, Джон Стрикальски приходил на работу и смешил людей, одевал нелепые, большие, неудобные костюмы и парики; катался на одноколёсном велосипеде и, игрался с разноцветными шариками от гольфа, жонглируя ими. Временами, кидая их высоко над головой, сидя на одноколёсном велосипеде, он падал на спину, на него летели подброшенные шары и, ударялись ему об лоб, что приводило к ушибам и большим синякам – он чувствовал жжение и боль, но вставал, словно ничего плохого и не произошло. Люди смеялись. Их лица кривились от радости, видя, как клоун протирает больное, ушибленное место ладонью, которым он упал на твёрдую, грязную землю – им нравилось. Люди были в восторге! Из-под парика выползала шишка размером с кулак, но никто этого не видел.
«Але-е-е, А-а-п!» – кричал Джон, поднимая руки высоко над головой, показывая, что он в полном порядке. Зрители бурно аплодировали. Грим растекался по лицу, образуя большую, полную радости улыбку. Но за всем слоем разноцветной краски, была боль, и его душа ныла от одиночества.
Единственное, что ему нравилось в своей работе, так это то, что его настоящего лица никто не мог увидеть за слоем огромного количества разноцветного грима, и он мог притворяться быть тем, кем не был на самом деле.
Когда приходила пора очередного выступления клоуна Джона, он натягивал на себя грязную маску, сжимал руки, чистил обувь, поправлял костюм, стряхивая пыль с него, ударял себя ладонью по лицу с двух сторон, натягивая кожу на щеках, чтобы улыбка казалась настоящей и, открывал дверь – лицо пронзал свет от прожекторов. Потом, невзирая на всю боль, которая его терзала глубоко в душе из-за того, что его бросили все друзья и родные, девушка, которую он любил – выходил на сцену – занавес открывался, начиналось шоу. Радостный и полон улыбок, он выходил из гримёрки – Джон любил дарить счастье тем немногочисленным зрителям, которые приходили за порцией недельного смеха, в надежде стать чуточку добрее и, снять стресс после утомительно-долгого, рабочего дня. Джон кланялся перед зрителями, опуская руки до пола, будто собирал с него мусор,