солнце, что садилось в морские воды, поблескивало тусклым красноватым светом на циферблате старых часов над увитой плющом аркой, что вела в сады Одли-Корта.
Неистовствовал багровый закат. Венецианские окна сияли в пламенном великолепии, угасающий свет вспыхивал в кронах лип на аллее и превращал неподвижную гладь пруда в сверкающий лист меди; даже в непроглядных зарослях кустарника, где укрывался колодец, вспыхивали багряные сполохи, покрывая траву, ржавый ворот и полуразвалившийся деревянный сруб кровавыми пятнами.
Вечернюю тишину лишь изредка нарушало мычание коров на тихом лугу, плеск рыбы в пруду, последние трели утомившихся за день птиц да скрип колес на далекой дороге. Сумрачное безмолвие угнетало; кругом царила такая мертвая тишина, что чудилось, будто где-то в обвитом плющом старинном доме лежит покойник.
Когда часы над аркой пробили восемь, задняя дверь тихонько отворилась, и оттуда вышла девушка. Даже присутствие живого существа не нарушило тишины – девушка бесшумно прошла по траве и, углубившись в аллею со стороны пруда, исчезла под густой сенью лип.
Ее следовало бы назвать не хорошенькой, а скорее интересной: бледное овальное личико с мелкими чертами, серьезные светло-серые глаза и плотно сжатые губы указывали на твердость и самообладание, необычные в юной особе девятнадцати-двадцати лет. Девушку отличал один существенный недостаток – полное отсутствие красок: ни кровинки на бледных восковых щеках, белесые брови и ресницы, ни намека на золото или рыжину в тусклых льняных волосах. Даже платью недоставало цвета: бледно-лавандовый муслин выцвел до светло-серого, и тот же оттенок приобрела со временем лента, повязанная вокруг шеи.
Несмотря на скромное платье, девушка двигалась с грацией благородной дамы. Фиби Маркс была из простого сословия и работала няней в семье мистера Доусона, пока леди Одли не взяла ее в горничные, выйдя замуж за сэра Майкла.
Несомненно, Фиби повезло: платили здесь в три раза больше, а работа в хорошо устроенном Одли-Корте была не в пример легче. В силу этих причин она стала таким же объектом зависти среди прислуги, как ее госпожа в высших кругах общества.
Когда служанка вынырнула из тени и встала перед деревенским детиной, сидевшим на обвалившемся деревянном срубе колодца, тот вздрогнул от неожиданности.
– Ох, Фиби, – заговорил молодой человек, складывая нож, которым состругивал кору с тернового колышка, – ты подкралась так тихо и незаметно, что я принял тебя за нечистого духа. Я шел полями и перебрался через ров, а потом сел передохнуть, прежде чем подойти к дому и спросить, вернулась ли ты.
– Из окна моей спальни виден колодец, Люк, – ответила Фиби, указывая на открытое филенчатое окошко на одном из фронтонов. – Я увидела тебя и спустилась поболтать: лучше здесь, чем в доме, где повсюду уши.
Люк был крупный, широкоплечий, глуповатого вида увалень двадцати трех лет. Темно-рыжие волосы низко нависали надо лбом, из-под сросшихся густых бровей сверкали зеленовато-серые глаза. Образ довершали большой прямой нос и хищные очертания