вспомнил первые коллективные посиделки класса у кого-нибудь на квартире. Девчонки почему-то заводилами были и устраивали праздники по поводу – со столом, вином и танцами. Обычно собирались на Новый год или весной, перед самыми каникулами, – так сказать, отметить наступающую всеобщую радость освобождения от школьных обязательств. На столе имелись сладости и, конечно, вино. Вот тогда-то они с Длинным впервые выпили и, почувствовав лёгкую весёлость в голове, прониклись уважением к спиртному. Потом многое случалось по поводу потребления горячительных напитков, но первый опыт ему запомнился.
Вино было сладкое, вкусное, и ему понравилось. В голове легко, смелость нахлынула на молодой организм. Он приглашал танцевать всех подряд, хотя знал, что танцор из него не очень. Ногами-то он двигал, но всё тело музыку плохо понимало и двигалось, точнее не двигалось, а, как колода в лесной чаще, торчало на одном месте. Но его это совсем не смущало – наверное, потому, что вино действовало отменно, заглушало юношескую стеснительность и придавало некоторую значимость данному моменту. Моменту причастности к всеобщему веселью. Он подхватывал партнёршу за талию, прилипал к ней всем телом, будто боялся, что её могут от него оторвать, и топал ногами возле её туфелек. Ему было неизвестно, доставлял ли ей удовольствие его танец, но ему было чувствительно и приятно ощущать за тонкой одеждой её тело. Так однажды случилось и с худенькой, беленькой, только в тот раз он неожиданно почувствовал, что и она добровольно вплотную прижалась к нему. Сначала его это удивило, а потом…
«А что было потом? – подумал старик. – А потом начались страдания, и я на некоторое время превратился в полного дурака».
Он полистал свой дневник от конца к началу, нашёл то место, где когда-то на бумаге зафиксировал свои любовные ощущения, и принялся внимательно их изучать.
– Ага, – через минуту тихо произнёс старик. – Вот и любовь началась.
Он через лупу, с трудом разбирая текст, шевелил губами и всё время мысленно удивлялся: «Неужели это я накарябал? Надо же, какая была “лубовь”!»
Он осуждающе покачал головой и, вздохнув, продолжил мемуарное чтение:
«Я взял её за руку – она, похоже, сама хотела этого, – и мы пошли. Я иду и словно не чувствую ничего, кроме её руки – тонкой, какой-то хрупкой и почти неосязаемой. И говорить-то совсем не хочется – не о чем говорить, – а надо… Надо говорить, а то подумает, что я тупой как валенок и меня можно пендалём отшить. Но она не такая…».
Он вспомнил, как начал писать в этой толстой тетрадке. Сначала побоялся – подумал: мало ли что… Найдёт кто, прочитает – что тогда? А потом страх свой поборол – Кривляка в его дела не лезла, а остальным к нему доступа не было.
«Она не такая. Она хорошая. Не может она пендалём меня. Мы, бывало, бродили допоздна, бабка даже удивилась: куда это я запропастился? Я отвечал, что был у Длинного. Соврал – а зачем? Просто не хотел, чтобы бабка знала об этом. О том, что я гуляю со светленькой. Пусть думает, что с Длинным. А Длинный