бомжей на площади трёх вокзалов ошивается. Многие просто человеческий образ теряют, заболевают и погибают, так и не дождавшись твоего sunrise.
– Ты считаешь, что рядом со мной ты всё время несчастна?
– Да я не это хотела сказать, но скрывать от тебя не стану: ждать годами, как ты говоришь, «восхода солнца» я не хочу, и если мне встретится подходящий богатый мужчина, который не на руках меня будет носить, – тут она насмешливо взглянула на меня, – а создаст мне такой жизненный комфорт, который я хочу, то…
Катя замолчала и отрешённо уставилась в тёмное окно, за которым под весенним дождём и ветром одиноко раскачивалась тополиная ветка.
– Что значит «то»? Ты уж договаривай… Хотя не надо. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Многие, по своей слабости, живут в мире иллюзий, и ты одна из них. Я не собственник и не собираюсь присваивать себе чужую жизнь, а тем более твою, и объясняется это очень просто: я тебя люблю и не хочу, чтобы ты страдала из-за меня, а вот ты со мной живёшь в силу сложившихся обстоятельств. Я для тебя только трансфер – промежуточный отрезок твоей жизни. Можешь ругаться, психовать, бросать зелёные трубочки в оранжевый сок, но сейчас я сказал тебе всё без всяких шуток.
– Я не буду психовать, Серёжа, но и я тебе тоже всё без шуток сказала.
Художник Василий Степанов
Василий подошёл к самодельному мольберту у окна с начатой картиной. Краски на холсте давно высохли и потускнели, ибо он к нему не прикасался уже больше двух недель: всё думал о чём-то, например, о передвижниках или о жизни, а может быть, и вовсе ни о чём не думал, а просто вид у него был такой, будто думает. Он всегда так выглядел, когда пропадала охота заниматься живописью. Внимательно обозрев своё незаконченное творение в надежде, что вдруг пробудится желание взяться за кисть, но почувствовав, что и сейчас то главное, что хотелось выразить этой картиной, ускользает от него, Василий отвернулся к окну и привычно посмотрел на облупившуюся стену противоположного дома. За окном шёл весенний дождь. Редкие прохожие, наклонившись вперёд и пытаясь укрыться от ветра и дождя за вырывающимися из рук зонтами, спешили по своим делам. Ему же спешить было некуда. Он не следил за временем, и оно текло у него медленно и незаметно, будто во сне всё происходило… Не следил он и за собой. Его абсолютно не волновало, как он выглядит в глазах окружающих людей.
Зимой он носил чёрную потёртую шинель на ватине, доставшуюся ему когда-то по случаю службы в охране на Главпочтамте сутки через трое, чтобы иметь хоть какие-то деньги и время на занятие живописью, на голове – армейскую ушанку, на ногах – кирзовые сапоги, а летом переодевался в защитного цвета хлопчатобумажную рабочую робу и… всё те же кирзовые сапоги. Роста он был среднего и крепок телом (когда-то усиленно занимался штангой), черты лица имел крупные, словно вырубленные топором; говорил медленно, обдумывая каждое сказанное им слово и, видимо, поэтому не жаловал современных ведущих передач по радио и телевизору, «соревнующихся в скороговорках, кто быстрее