кровью, хлынувшей горлом, и окоченевшим. И до сих пор отзывался в сердце материнский вскрик: «Сынок!» Крик, раскатившийся по всему дому, зов, обращенный не то к умирающему отцу, не то к нему, Аугусто, непонимающе окаменевшему перед таинством смерти.
А потом мать, дрожа от горя, прижимала его к груди и, не переставая причитать («сын мой, сын мой!»), кропила его жгучими слезами. Он и сам плакал, прижимаясь к ней и не смея отвернуться, вырваться из сладкой тьмы материнских объятий, – вдруг встретишься взглядом с хищными глазами чудища?
Так проходили дни слез и траура. Но пришел день, и затаенное горе стало бесслезным, а траур покинул дом. И тот стал уютным и теплым. Свет проникал сквозь шторы, расшитые белыми цветами. Кресла открывали объятия с задушевностью стариков, впавших в детство. На виду стояла пепельница, хранившая пепел последней сигары отца. А выше на стене красовался портрет его родителей, отца и матери, ныне вдовы, сделанный в день их свадьбы. Высокий мужчина сидел нога на ногу, так, что виден был язычок ботинка, а миниатюрная женщина стояла рядом, положив ему на плечо руку, изящную, словно бы созданную не для того, чтобы хватать, а затем, чтобы отдыхать голубкой на плече мужа.
Матушка ходила беззвучно, как птичка, всегда в черном и с улыбкой, хранящей отпечаток рыданий из первых дней вдовства в очертаниях губ и взгляде пронзительных глаз. «Я должна жить ради тебя, ради тебя одного, – говорила она ему вечером перед сном, – Аугусто». И тот уносил с собой в ночные сновидения ее заплаканный поцелуй.
Жизнь их текла точно сладкий сон.
Вечерами матушка читала ему – то жития святых, то какой-нибудь роман Жюля Верна или нехитрую глупенькую сказку. Иногда она даже смеялась беззвучным нежным смехом, в котором звенели давние слезы.
Потом он поступил в институт, и по вечерам матушка теперь проверяла его задания. Она училась, чтобы проверять их. Выучила все причудливые имена из всемирной истории и с улыбкой говорила сыну: «Господи, сколько же всяких зверств умудрились понаделать люди!» Она и математику изучала, его кроткая мать, – проявив немалые способности. «Если бы матушка посвятила себя математике…», говорил себе Аугусто и вспоминал, с каким интересом она разбиралась в квадратных уравнениях. Психологию она тоже осваивала, но через силу. «Зачем же так все усложнять!» – твердила она. Учила физику, химию, естествознание. В последнем ей не нравились странные наименования животных и растений. Физиология вызывала у нее ужас, тут проверять задания она отказалась наотрез. Стоило взглянуть на картинку с изображением сердца или легких, как перед глазами у нее вставала кровавая смерть мужа. «Как все это безобразно, сын мой, – говорила она, – не становись врачом. Лучше не знать, как все это устроено внутри».
Когда Аугусто получил степень бакалавра, мать обняла его, заглянула в лицо и, расплакавшись, воскликнула: «Был бы жив твой отец!..» А потом усадила его к себе на колени, отчего он, уже совсем взрослый юноша, очень смутился, и сидела с ним так в полном молчании, глядя на отцовскую пепельницу.
Затем настал черед университетских дружб, карьеры – и меланхолии бедной матери, наблюдавшей, как сын расправляет