на Катилину и время от времени вполголоса обменивались между собою краткими замечаниями о гибкости его членов и необыкновенной силе его рук с выдававшимися узлами мускулов, Катилина тихим голосом заговорил о чем-то с Требонием.
– Понял, понял… Эзефор – банкир, контора которого находится близ угла, образованного Священной и Новой улицей, по соседству с курией Гостилия… – сказал Требоний.
– Правильно. Ты пойдешь туда, будто по своему почину, и намекнешь ему обиняком об опасности, которой он подвергнется в том случае, если будет настаивать на мысли вызвать меня к претору для немедленной уплаты ему пятисот тысяч сестерций, которые я ему должен.
– Понял, понял.
– Ты ему скажешь, что, вращаясь среди гладиаторов, услыхал разговоры о том, что несколько молодых патрициев, моих лучших друзей, преданных мне за мои подарки и благодеяния, собрали, без моего ведома конечно, отряд гладиаторов, чтобы сыграть с банкиром скверную шутку…
– Я понял… Катилина, и не сомневайся – все будет исполнено как следует.
Тем временем Лутация принесла фалернское вино; разлитое по чашкам, оно было сейчас же испробовано и найдено довольно хорошим, хотя и не настолько старым, как можно было желать.
– Как ты его находишь, славный Катилина? – спросила Лутация.
– Вино недурное.
– Оно времен консульства Луция Марция Филиппа и Секста Юлия Цезаря.
– Ему, значит, только двенадцать лет! – воскликнул Катилина, погрузившись при произнесении имен этих консулов в глубокую задумчивость.
Устремив широко раскрытые глаза на стол и машинально вертя оловянную вилку между пальцами, Катилина долгое время оставался безмолвным и неподвижным среди молчавших сотрапезников.
Судя по кровавому блеску, появлявшемуся в его зрачках, по дрожанию руки, по вздувшейся большой вене, которая пересекала его лоб, в душе Катилины происходила страшная борьба и в мозгу роились грозные замыслы.
Катилина был по натуре человек необыкновенно искренний даже в своей жестокости; поэтому он не мог, даже при желании, скрывать бурю ужасных страстей, бушевавших в его груди, и они, как в зеркале, моментально отражались на его нахмуренном мужественном и мускулистом лице.
– О чем ты думаешь, Катилина? Что тебя так сильно огорчает? – спросил его наконец Требоний.
– Я думал, – ответил Катилина, по-прежнему вперив глаза в стол и судорожно вращая вилкой, – я думал о том, что в году, когда было налито в кувшин это фалернское вино, был предательски убит в портике своего дома трибун Ливий Друз, подобно тому как за немного лет до этого был убит трибун Луций Апулей Сатурнин, как еще ранее были зверски зарезаны Тиберий и Гай Гракхи, две величайших души, которые были украшением нашей родины. И всякий раз за одно и то же дело – за дело неимущих и угнетенных, и всякий раз одной и той же преступной рукой – рукой бесчестных аристократов.
И после минуты раздумья он воскликнул:
– И неужели написано в заветах великих богов, что угнетаемые никогда