от этих слов побагровел. Сжав под столом кулаки, он боролся с желанием надавать тумаков, смотрел вниз на тарелку и дышал, пытаясь справиться с гневом. Умом Жорка понимал, что граф не сказал ничего нового или оскорбительного, подчеркнул просто правду жизни. Но мальчик, избалованный за эти годы любовью Натальи Дмитриевны, неотеческим, но весьма достойным отношением Михаила Александровича и, конечно, беззаветной дружбой Льва, привык чувствовать себя равным им. Да еще этот Руссо со своей книжкой.
– Вы, безусловно, правы, Петр Николаевич. За мной абсолютно ничего нет. Зато у меня есть огромное желание сделать так, чтобы это что-то появилось. Поверьте, я приложу все усилия, и дай бог вам, Петр Николаевич, здоровья и сил, чтобы вы дожили до того момента, когда вы обо мне еще услышите, – произнес мальчик спокойным, но дрожащим от эмоций голосом.
– Дерзость и невоспитанность во всей своей красе, как я и думал, – удовлетворенно заметил граф и, отвернувшись, задал вопрос соседу об охотничьем сезоне.
Соседи с интересом, предвкушая сплетни, которые поползут после этого разговора, наблюдали за этой перепалкой. Странная тишина за этой частью стола наконец привлекла внимание хозяев. По одному взгляду на Жорку Наталья Дмитриевна поняла, что что-то идет не так. Ее сердце кольнуло материнское предчувствие, и она поспешила прийти на помощь.
– Георгий, дорогой, подойди, у меня есть к тебе небольшая просьба, – она помахала мальчику со своего места. – Я по своей забывчивости оставила ноты, которые мы собиралась играть сегодня, у себя в комнате. Принеси их, милый. Лев, сходи с Георгием, нужно выбрать очередность музыкальных произведений.
Все это было сказано с таким изяществом, что даже Петр Николаевич кивнул головой хозяйке, он расценил этот жест как желание освободить графа от общества кузнецкого сына, а не наоборот.
Жорка элегантно приложил белоснежную салфетку к губам, извинился и вышел из-за стола. Лев отточенным движением головы кивнул девушкам и с видимым облегчением покинул свое место. Эти сестры Толстоноговы трещали без умолку о всяких глупостях, юноша скучал и не понимал, как можно влюбиться в таких пустоголовых девиц. С ними даже поговорить было не о чем. Кроме хорошенького личика, более они никакими достоинствами не выделялись.
– Жорка, что стряслось? – спросил Лев, когда они остались одни. Щеки Жорки алели, а черные глаза блестели, как лаковая китайская шкатулка.
– Лев, – выдохнул Жорка, пытаясь говорить спокойно, тогда, как ему хотелось кричать от злости.
Мальчики поднимались по лестнице.
– Что же это такое? Неужели теперь всю жизнь меня будут унижать люди, которые по происхождению выше меня? Для этого ли я учился, слезы лил над этим треклятым роялем и скучными книгами, чтобы теперь старый граф всем видом давал мне понять, что ему претит сидеть со мной за одним столом? Неужели меня дальше так и будут шпынять за то, что я родился сыном кузнеца?
– Жора, прошу тебя, не бери в голову. Эти глупости отживают свой век. Поверь мне, в Париже