сидела у себя в комнате, ткала сложный, как считала тогда, узор (я еще не видела чудес, которые творили мастерицы Трои), когда почувствовала приступ боли. Я продолжала работать, наклонялась вперед, поправляла челнок и успокаивала себя: нет, нет, еще не сейчас. Это ложная тревога.
Но приступы становились все чаще и сильнее. Я отложила челнок и позвала мать.
– О Лебедушка! – воскликнула она. – Скорее идем в родильную комнату. Сейчас пошлю за повитухой.
Она отвела меня в родильную комнату и раздела. В комнате не было ничего, кроме большой деревянной скамьи, простыней, кувшинов и тазов. Держась за руку матери, я легла на скамью. Со всех сторон меня окружали голые стены.
– Нет смысла украшать здесь стены картинами, – сказала мать. – Сейчас они тебе не доставят удовольствия, а потом, глядя на них, ты будешь всегда вспоминать эти минуты.
Приступы боли следовали один за другим, они истощили мои силы, и скоро я стала задыхаться.
Я посмотрела в лицо Пиеле.
– Держись! – прикрикнула она. – Собери силы. Рано отдыхать, нам еще нужно как следует поработать.
– Сколько?
– Долго.
Мне показалось, будто прошла целая вечность, но потом мне сказали, что схватки продолжались ночь и часть утра. Мне показалось, будто стемнело, но я не была в этом уверена – лампы и факелы горели с самого начала; потом мне показалось, будто светает, но и в этом я не была уверена – глаза к тому времени затянуло туманом. Единственное, что я помню отчетливо, – боль и свои крики. Я кричала: «Отец! Пощади меня!» И когда боль стала невыносимой, я поняла, что моя смертная природа преобладает над божественной: богине не дано испытывать такие муки.
Боль достигла пика и вдруг прекратилась.
– Готово! – крикнула повитуха.
Я смутно слышала какие-то звуки – суету, возгласы, но крика не было. И вот наконец крик! Громкий плач.
– Елена родила дочь! – объявила Пиела, поднимая красный орущий сверток.
Все-таки дочь! Моя царственная колонна!
– Гермиона… – прошептала я.
Пиела положила дочь мне на руки, я смотрела на маленькое сморщенное личико. Она открыла ротик и высунула крошечный красный язычок. Ее крик стал громче.
– Кровинка моя, – сказала я.
Я полюбила ее сразу и сердцем поняла, что нас ничто никогда не разлучит: мы одно целое.
Чуть позже, когда из пустой родильной комнаты я с дочерью перебралась к себе, пришел Менелай посмотреть на нас. Он заключил обеих сразу в свои объятия.
– Вот наша Гермиона, – сказала я, приподнимая покрывало над личиком.
Он долго и восхищенно смотрел на дочь, потом медленно прошептал:
– Она похожа на свою мать.
– Да, она красива, как Елена, – кивнула матушка. – Почти как Елена.
Когда Менелай ушел, матушка присела ко мне на кровать и протянула маленький твердый предмет из коричневой глины. Взяв его в руки, я увидела, что это кукла: красной краской были нарисованы лицо, глаза, одежда.
– Это