начальник здесь, в Усолье.
Володя грезил картиной внезапного визита, который осчастливит сразу двоих, заодно и его, совсем не постороннего в моей судьбе. И, конечно же, с жаром убеждал меня в необходимости отправиться «в поисках радости». И убедил. Так, при его участии, состоялось наше «узнавание». Только мой дядя не учёл пушкинского предостережения о женской злобе и мужской бесхребетности, идеально подходящих друг другу в отдельных парах. А может, всё это «рюшечки» – и на деле ситуация проступила гораздо примитивнее: безразличный к сюрпризам человек не ждал ничего подобного и пережил некоторый дискомфорт. И что ему ответственность за «семь поколений», когда такая блажь вокруг и лето – в цветущей садовой фееричности – буквально требуют послеобеденного сна? Похоже, и возраст ему мудрости не прибавил. Так и остался он в скорлупе самодовольного существования в границах, очерченных своим разросшимся «эго» при растущем для него изобилии.
И всё-таки был там – и не один – пушкинский штрих, поразивший меня до крайнего изумления: его жена была похожа… на Бабу-ягу. Я представила мысленно в этой светской обстановке внешность своей бабушки Маши: её мягкие черты лица, улыбающиеся синие глаза, неизменно гладкую кожу всегда молодых её щёк – и осталась довольна вариацией. Её желание дружить, которое открывалось при первом же взгляде на неё («Арсентьевна», «тётя Маша»), выгодно отличало от соперницы в столь роскошном интерьере. Контрасты – невероятные. Конечно, у моей бабушки был дерзкий нрав, и проявлялся он моментально – стоило нарушить границу возможного для неё: обид она прощать не умела, но… не обижайте! Не нарушайте её границ. К тому же набор «шумных» качеств никак не отменял её сострадания в детских вопросах. Здесь же, однако, при всей гладкости и лоске антуража, всё произошло самым бесцветным образом. Мне бы пожалеть себя, но я не умела этого делать. Бабуягу внутренне я, конечно, мужественно проигнорировала, и всё же с первой минуты встречи с этим человеком в душе вспыхнула оглушительная ясность: они очень похожи – своей отчуждённостью по отношению ко мне. Различие было лишь в том, что её откровенный холод дедушка смягчил светской любезностью – впрочем, весьма отстранённой, потому как не осталось в памяти тепла. Потревоженные вторжением незваных гостей «из-за забора», эти люди ограничились формальным приветствием. Как только это мне открылось, я с острой, до болезненности, нежностью подумала о маме и бабушке – мне стало их бесконечно жаль. Как хорошо, что в ту минуту, когда всё стало прозрачно-понятным в этой сближающей их бесчувственности, я даже не подозревала, что у меня есть естественное право быть его любимой внучкой! Я привыкла к сиротству. Закалилась. И приняла удар, не дрогнув. А ведь уверена: случись подобное прочитать в какой-нибудь сказке, пролила немало бы слёз над отвергнутой сиротой: «жалость» и «жало» для меня не просто однокоренные слова – и по звучанию, и по сути одноприродные: прожигающая душу боль.
Деревянный массивный дом дедушки оказался поразительно