сдерживаемые им, потрясли его руку, лежавшую еще на столе, и прервали голос до такой степени, что он понизился до шепота.
– Я не имею желания обращаться с вами иначе, как того требуют справедливость и доброта, – отвечал Брок. – Будьте и вы ко мне справедливы и поверьте, что я не способен к жестокости требовать от вас ответственности за преступление вашего отца.
Этот ответ, по-видимому, успокоил Мидуинтера. Он молча потупил голову и взял письмо со стола.
– Вы все прочли? – спросил он спокойно.
– Каждое слово, от начала до конца.
– Поступил ли я откровенно с вами? Сделал ли Озайяз Мидуинтер…
– Вы все еще называете себя этим именем, – перебил Брок. – Теперь, когда ваше настоящее имя известно мне?
– С тех пор как я прочел признания моего отца, – было ответом, – я люблю мое безобразное имя еще более прежнего. Позвольте мне повторить вопрос, который я хотел предложить вам: сделал ли Озайяз Мидуинтер все, что мог, для того чтобы сообщить мистеру Броку все, что нужно было ему знать?
Ректор уклонился от прямого ответа.
– Немногие в вашем положении, – сказал он, – имели бы мужество показать мне это письмо.
– Не слишком полагайтесь, сэр, на бродягу, которого вы встретили в гостинице, до тех пор, пока не узнаете о нем подробнее, чем знали до сих пор. Вы узнали тайну моего происхождения, но вам еще не известна история моей жизни. Вы должны узнать ее и узнаете, прежде чем оставите меня одного с мистером Армадэлем. Угодно вам подождать и отдохнуть немного или я должен рассказывать вам теперь?
– Теперь, – отвечал Брок, все еще так же мало, как прежде, понимавший настоящий характер человека, находившегося перед ним.
Все, что Озайяз Мидуинтер делал, было против него. Он выражался равнодушным, почти дерзким тоном, который оттолкнул бы сочувствие всякого человека, слушавшего его. Вместо того чтобы разместиться у стола и прямо рассказывать свою историю ректору, он молча и нелюбезно отошел к окну, сел, отвернувшись, и машинально перевертывал листы письма своего отца, пока дошел до последнего. Устремив глаза на окончательные строчки рукописи, со странной смесью грусти и небрежности в голосе он начал обещанный рассказ в следующих словах.
– Вы узнали обо мне прежде всего из признаний моего отца. Он упоминает, что я был ребенком, спящим на его груди, когда он проговорил последние слова на этом свете и когда рука постороннего написала их под его диктовку у его смертного одра. Имя этого постороннего, как вы, может быть, приметили на конверте, Александр Нил, чиновник при королевской печати в Эдинбурге. Первые воспоминания мои относятся к Александру Нилу, побившему меня хлыстом (наверно, я это заслужил) в качестве моего отчима.
– Разве вы не помните вашу мать в то же время? – спросил Брок.
– Да, я помню, что она переделывала для меня поношенное старое платье, а для детей от второго мужа покупала прекрасные новые платья. Я помню, что слуги насмехались над моим старым платьем, а отчим опять побил меня хлыстом за то, что я рассердился и разорвал