у них земли невпроворот, а на Выселках – безземелье!
Женщины заговорили обе разом.
Дед встал во весь свой богатырский рост, чуть не под матицу головой в тесной избушке, запахнул овчинный шубняк.
– Ну, не до того теперя… ехать пора домой!.. чего загодя плакать? Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Да и тому, чего хотят мошенники, – не бывать тоже! Подушны-то им плати, война придет – живот за них клади, а назад с них – чего с сукиных детей получишь?
И он двинулся к выходу. Все встали провожать приезжих.
Но у Насти с Машей только теперь развязались языки. Говорили каждая свое, не слушая друг друга, все, что у них накипело. Они продолжали говорить даже на пороге сеней у растворенной наружу двери.
Дед, насупясь, в шапке и рукавицах, долго сидел в санях, ожидая.
– Но-но! – раздраженно сказал он Ваське, не прикасаясь, однако, к вожжам, почему умный конь и не обратил внимания на возглас хозяина. Только когда Настя торопливо кинулась в сани, а дед натянул вожжи – Васька грациозной, легкой рысью выбежал на дорогу.
Елизар, смотря вслед саням, покачал головой.
Челяк, пожимая руку друга, сказал при прощании, многозначительно подмигнув:
– Ну, так вот в чем сила, а не в том, что кобыла сива!
О Вуколе и Лавре, слушавших и смотревших с жадным вниманием, все позабыли.
По знакомой лесной дороге под вечер летнего дня Лавруша и Вукол ехали верхом: был обычай отводить лошадей летом в лес на подножный корм иногда на несколько суток. Спутывали лошадям передние ноги, снимали узду и пускали. Когда нужно было, отправлялись искать в лес и большею частью находили скоро: места были знакомые, свои, редко приходилось бродить подолгу, разве что если забредут лошади в чащу; конокрадства не бывало: не водилось конокрадов в этих местах.
Лавруша ехал на Чалке, который совсем уже состарился к этому времени, поседел даже, еле семенил ногами; зато Вукол гарцевал на Ваське-Гекторе. Жеребец удался на славу – весь в мать: красавец с маленькой головой, тонкими, сухими ногами и широкой грудью, до того весь аккуратный – хоть картину пиши; не идет, а пляшет, – «шлопак», донского, казацкого роду матка-то была. Ваську в работу пускать жалели, запрягали только по праздникам, в церковь или в гости, кормили на особицу отрубями, а летом гулял Васька в лесу, а то и в дальний табун, в степь, отправляли его на поправку, – и вышла из Васьки выездная, парадная лошадь; шел он знатно: скакун оказался. Ехали рядом, шагом, по мягкой лесной дороге под зеленым навесом вековых дубов и, как всегда, разговаривали. Васька-Гектор шел красивым «шлопаком» и просил поводьев, взнузданный под язык, грыз удила, сгибая крутую шею с длинной волнистой гривой. Толстобрюхий Чалка смешно старался идти вровень с молодым конем. Он был невзнуздан, шел понуро, покряхтывая. Всадники ехали без седел, не было такого обычая в Займище. Локти и босые ноги Лавра болтались от тряской трусцы старой лошади. Он посмеивался, видя, как племянник старается сидеть молодцом и от коня требует красивого хода.
– Да будет тебе бодрить-то