меня в селе. Мать серьезно доставала колхозная быдлота, пытаясь заставить ее освободить собственную хату, в пользу сестры. (Еще впереди предстояло пережить похабное судилище и жестокий раздел небольшого жилища, – а, пока, вся местная школота, подогреваемая тёткой, донимала мать своими сплетнями).
Мне часто приходилось курсировать между селом и Конотопом, где я работал на одном из многочисленных заводов. Мать, слепую и немощную, с трофическими язвами на ногах, постоянно стремились выставить на улицу. После смерти бабушки, не осталось завещания. Мать жила вместе с ней; с моим старшим братом и его женой с сыновьями. Тетка появлялась наездами, больше времени предпочитая оставаться в Конотопе, у собственной дочери. Навевая, матери, что она вернется насовсем, и они заживут вместе; всякий раз все глубже забивая клинья раздора, между матерью и ее невесткой. Брату пришлось отделиться, чтоб только избавиться от начавшихся семейных ссор. Мать чем смогла тем помогла своему сыну; в основном, деньгами. Таким образом, тетка расчищала дорогу к захвату. Потом, заручившись поддержкой местных деятелей, при поддержке тогдашнего председателя сельского совета, Вани Черного, проживавшего напротив, мать заставили подписать «добровольный раздел» – она получила: комнату, без выхода на улицу. Сестра сразу же дала ей понять, что матери нет места в ее жизненных планах, и начала, планомерно, «выживать» мать из жилища.
Когда я появлялся в селе, тетка нарочито, провоцировала скандал: «бегала по улице», «встречая» по дороге якобы к своему сыну колхозных подружек, таких же сплетниц-доносчиц, какой была и сама у колхозных начальников. Это ее стихия: наговоры, заговоры, приговоры, наветы! Она имела в селе незыблемый авторитет, особенно, у начальников-сексотов. Я наивно полагал, как всякий идеалист-романтик, стремящийся попасть в литературу из центрального входа, что времена наступили иные, и этим она ничего не добьется. Кем только они меня не пытались уличить! В наркомании! В том, что я оставил сироток в России! Даже… в педерастии (без такого обвинения перечень мнимых грехов выглядел бы неполным). Доносы ее дочки, читали мне, все те же, конотопские милиционеры. Эти две, прожженные, б***и, просто бесновались на глазах, в одуревшей от сплетен, колхозной толпы. А меня, тогда, все больше мучили другие, литературные, проблемы. Меня долго не печатали; о причинах я могу лишь только догадываться. Хотя ответы из московских редакций, таких как «Литературная Россия» и «Литературная учеба», согревали мое самолюбие. Это держало меня в колее, и заставляло дальше трудиться над своими текстами. Время горбачевской перестройки, я считаю, самое лучшее для оправдания юношеских надежд! Тетка, в очередной раз, разобрав печку, до смерти напугала мать, что пообещала что «забьет дверь». Такое право, похоронить мать в собственной хате, мог дать только конотопский суд (самый гуманный суд в мире! ).
Короче, пока тянулась вся эта волокита с судами, мне приходилось, после работы, отправляться в село. Тетка, обычно, «убегала к своему сыну Боре», по дороге «встречалась с Парасиной