и ее. Родители девочки согласились, и теперь еще и Маша ехала с ними. Только к одиннадцати все распределились по машинам и тронулись. Краснопольский сказал, что провиант уже загружен, и Вера подумала, что он не мог это купить сам, поскольку был скуп. Неужели все это давало государство?
Алеша, Ларионов, Вера и Маша ехали в одной машине; во второй – Дмитрий Анатольевич, Алина Аркадьевна, Степанида и Подушкин; и в третьей – Краснопольский, Кира, Надя и Гор – шашлычных дел мастер из Армении, приглашенный Краснопольскиим.
– Что же там в свертках? – не унималась Вера.
– Пустяки, откроете на даче, – таинственно улыбался Ларионов.
– О! До дачи еще час!
– Вы крайне нетерпеливы, – веселился Ларионов.
– А вы крайне упрямы! – кривлялась Вера.
– Вера, замолчи! – сетовал Алеша. – Ты не должна так обращаться с Григорием Александровичем! Он вдвое старше тебя.
Ларионов и Вера весело переглядывались. Она заставляла его играть в «камень-ножницы-бумага», и они смеялись, вызывая недоумение Маши, знавшей в Вере с малых лет лишь дворовую забияку. Вере нравилось выигрывать, а Ларионов, казалось, был не против проигрывать. В какой-то момент возникла неловкая пауза: когда Ларионов в очередной раз проиграл Вере, та спонтанно, как все, что она делала, быстро схватила и поцеловала его руку.
Ларионов почувствовал, как его бросило в жар. Но непринужденность, с которой Вера продолжала тут же болтать со всеми, понемногу его успокоила. Он был рад, что они ехали в машине и никто не мог заметить ни того, что сделала Вера, ни того, как колотилось его сердце. То, что делала Вера, то, какою она была, оказалось пронизано такой искренностью и страстью, что не могло не вызывать притяжения.
Ларионов начал ощущать, что он все больше устремляется к ней душой. Он боялся признаться себе, но Вера была первой девушкой, которая пробуждала в нем всепоглощающий интерес к своей натуре. Она не была красивой: из-за невысокого роста и лишнего веса в ней даже была какая-то нелепость, но ее глаза – живые, мерцающие, жадные до жизни – влекли Ларионова в какой-то другой мир, где ему становилось хорошо. Беспокойно, но хорошо.
Еще вчера Ларионов подъезжал на поезде к Москве и знал себя и чего желает в жизни, и желания эти были просты. Но теперь, глядя на эту семью, весело разбирающую вещи, приводившую дачу в порядок, людей, постоянно обнимавшихся и добрых друг к другу и окружающим, Ларионов чувствовал, что ничего не знал – ни о своих желаниях, ни о себе самом. Ларионов, вместо того чтобы чувствовать уверенность, ощущал зыбкость, слабость и растерянность, которые он скрывал за сдержанностью и молчаливостью.
Он видел теперь другую жизнь и испытывал подспудный страх. Ему трудно было определить и понять этот страх, но чем больше Ларионов старался не формулировать его причины, тем яснее понимал, что главная причина его страха была в том, что он потерял покой в душе. Как любому человеку и в особенности мужчине, Ларионову предстояло решить для себя важный вопрос существования на короткой дистанции бытия – жить в покое и не знать