с рвотой и красными пятнами. И тогда доктор скажет тебе: “Месье, у вашей подруги хованщина, это безнадежно”. И ты прибежишь ко мне во фраке, после ночи любви, отшвырнешь свою скрипку и с рыданиями рухнешь на колени.
– Какую скрипку? Откуда у меня возьмется скрипка?
– В такой драматический момент нельзя без музыки.
– У тебя знойная фантазия.
– Это называется – барочная. Все современные латиноамериканские романы и фильмы насквозь барочные. У нас прекрасная литература, и ты теперь в нее вошел. Я уже написала и разослала с дюжину писем своим подругам в Рио, чтобы они мечтали о тебе. Ты прогремишь на всю Бразилию как идеальный любовник. У меня, я ведь тебе говорила, есть там связи. Ну что, сумасшедшая я?
– Нет, Лаура. Но у нас дети перестают фантазировать гораздо раньше, потому что привыкли к умеренности, она у нас во всем: в ширине полей и даже в солнечном свете. Нам не хватает Амазонки.
– Неправда, у вас есть Виктор Гюго!
Ты щекочешь мои губы кончиками пальцев, улыбаешься, прижимаешься головой к моей щеке и шее, и… наверное, человеку доступна какая‑то другая форма жизни, надо порыться в библиотеке. Парус за парусом неслышно скользят к отрадным берегам и расплываются по моим венам, оставляя за собою ласковые теплые волны. Я обнимаю тебя за плечи и чувствую немыслимую силу в изнемогающих от нежности руках. Говорят, где‑то там, по ту сторону невидимой завесы, есть иная жизнь, но все это сказки. Рой минут уклоняется в сторону, и стрекот его тает вдали.
– Лаура…
– Что? Спрашивай меня о чем угодно – сейчас я знаю все!
– Да нет… Просто мне захотелось назвать тебя по имени.
Я никогда не гонялся за счастьем, скорее мечтал проникнуть в храм. Когда я обнимаю тебя, я точно прижимаюсь к алтарю, и твое тело дает мне покровительство и милость. А мучительница-жизнь дожидается, когда истечет срок неприкосновенности и можно будет снова на меня накинуться. Когда мы слиты, нас окружает ореол в кои‑то веки просиявшего во всей полноте христианства: ореол любви, прощения и справедливого воздаяния; когда же снова начинаем дышать врозь и половинки распадаются, остается отрадное воспоминание о таинстве и нечто прочное, хотя и невещественное: уверенность в том, что двери храма откроются вновь.
Ты заглядываешь мне в глаза. Но никогда не задаешь любимый вопрос многих женщин: “О чем ты думаешь?” – вопрос, который сносит все живое, как бульдозер. Ты приникаешь губами к моим губам, все мое тело вспыхивает, и вот-вот, как встарь, взыграет ретивое. Желание пока еще вскипает безотчетно, но ему тут же требуется подмога. Я вижу вдруг лицо насмешницы Карлотты; как я, бывало, веселился, когда она говорила, со своим итальянским акцентом: “Если мужчина направляет мою руку, а потом и мою голову, я знаю: этот уже на пределе”. Всего в ней было чересчур: и пылкости, и опыта, и острого ума. Я ласкаю тебя, где‑то руки скользят, где‑то настойчиво задерживаются, но больше всего стараюсь этими ласками подстегнуть самого себя.