что не можешь.
– Ты просто не хочешь меня брать.
Я помню, как стояла там, маленькая, и злая, и обиженная. Я вижу себя так, словно смотрю со стороны. Мне не жалко эту девочку, грубо подхваченную течением взрослых устремлений, таких таинственных и таких глухих к ее желаниям. Я могла бы ее пожалеть, будь она кем-то другим. Я могла бы обнять ее и прошептать ей на ухо утешительную ложь из тех, которыми взрослые кормят детей. Но поскольку она – это я, мне стыдно, что она так холодно обходится с моей матерью.
Тогда мама посмотрела на меня, наконец позволив мне увидеть свою скорбь.
– Как ты можешь говорить такие ужасные вещи?
– Я маленькая. Я не займу много места.
Мама села на кровать, которую делила с папой, и протянула ко мне руки. В ее глазах блестели слезы. Я подошла к ней, ощутив вспышку надежды, и она усадила меня на колени, как будто я была вдвое младше своего возраста. Я уложила голову ей на плечо, чувствуя тепло ее кожи, вдыхая чистый запах ее продутых ветром волос. Помню, как подумала, не изменит ли Земля мамин запах, и испугалась этого. Но страх ушел, когда она меня обняла. Я верила, что мама будет принимать все трудные решения, что она примет на себя уготованную мне миром часть боли, как должны делать все родители. Она убережет меня от отчаяния.
Но:
– Ты должна остаться, Анабель, – сказала она. – Не потому, что для тебя не найдется места на блюдце, и не потому, что я не хочу брать тебя с собой. Ты должна остаться, потому что ты растущая девочка и ходишь в школу, потому что у тебя здесь друзья и отец, который в тебе нуждается. Ты должна помогать ему в закусочной и продолжать учиться. Через несколько лет ты станешь взрослой женщиной. Это тяжелый труд, и ты должна быть к нему готова. Я скоро вернусь.
– Не скоро, – упрямо возразила я, наконец-то позволив себе разреветься. – Тебя не будет очень долго.
– У тебя останется цилиндр, который я для вас записала. Когда будешь сильно по мне скучать, просто поставь его вместо Ватсона. Я оставила для вас с папой много маленьких посланий. Будет так, словно я рядом с вами.
– Нет, не будет. Это не то же самое.
Я почувствовала, как мама прижалась лицом к моей макушке, почувствовала ее теплое дыхание у себя в волосах.
– Я знаю, – проговорила она наконец. – Я знаю.
Я уткнулась лицом ей в плечо, промочила ее блузку своими глупыми, бесполезными слезами.
– Почему ты не можешь просто взять и остаться! Ее, может, и в живых-то уже не будет, когда ты прилетишь!
Мама пригладила мне волосы и поцеловала меня в лоб.
– Потому что она – моя мама, – ответила она. – Я хочу с ней попрощаться. Я боюсь, что это мой последний шанс, и буду до конца своих дней мучиться, если его упущу. Я люблю ее точно так же, как ты любишь меня.
Разумеется, я ее поняла. Но это и уничтожило меня, поскольку любовь, которую я испытывала в тот момент, была такой же устрашающей и жадной, как самая оголодавшая собака. Она не оставляла места ни для кого другого, даже для моего собственного отца. А если в моем сердце не было места для него,