Джанго самым лучшим и преданным аккомпаниатором. Вместе они бродили по Парижу от средневековых улочек Ла Муф до рабочего квартала Менильмонтан, мимо ветряных мельниц Монмартра до чрева Парижа – продуктового рынка Ле-Аль. Они торговали монетами у Порта Монтрей или играли для рабочих, которые пили пиво после работы в кафе, окружавших площадь Италии. Куда бы они ни пошли, они везде играли на своих банджо, после исполнения песни подставляя свои шляпы-борсалино для мелочи.
Пулетт Кастро (в нижнем левом углу) с ансамблем Le Quatuor a Plectre и певицей Роситой Барриос (Коллекция Алена Антониетто)
Однажды Джанго играл на банджо в кафе у Порта д'Итали под названием A la Route de Dijon. Другой цыган в баре – высокий, худой итальянский цингаро[3][4] с шевелюрой, похожей на руно черной овцы – слушал, как Джанго играл «Голубой Дунай» Иоганна Штрауса. Он заметил в мальчике что-то особенное и подошел после выступления. Его звали Ветезе Герино[3]. Возможно, Джанго слышал о нем, поскольку тот играл на аккордеоне в танцевальных залах по всему Парижу. Герино предложил Джанго стать его аккомпаниатором за кругленькую сумму в 10 франков за ночь.
Часть вторая
Панама (1922–1926)
Чтобы дебют с Герино мог состояться, нужно было спросить разрешения у матери. Джанго было всего 12 лет, и он страстно спешил взрослеть. Несмотря на властный и суровый характер матери, Джанго свободно разгуливал как по «Зоне», так и по Парижу далеко от дома, вооруженный одним лишь банджо, в то время как Негрос торговала своими корзинами и украшениями на рынках. Возможно, перспектива дополнительного заработка в семье, обещанное Герино богатство и своего рода присмотр за сыном, который сулили эти выступления, были тем, что склонило чашу весов в его пользу. Так или иначе, Джанго получил одобрение матери и стал аккомпанировать аккордеонисту Герино в танцевальных залах Парижа.
Он был тщедушным, невысоким цыганским юношей, который казался еще мельче на фоне своего банджо. Переступив порог танцевального зала, он вошел во взрослую жизнь. Благодаря своему мастерству игры на банджо Джанго был благосклонно принят профессиональными музыкантами. И хотя он никогда не считал себя обычным и верил в свою исключительность, это признание вселило в него еще большую уверенность.
Получив признание, Джанго вошел и в мир гадже, огромный мир за пределами «Зоны», непонятный и непрощающий, где он был изгоем и цыганским бродягой, которого отгоняли официанты от кафе и швейцары от отелей, на которого презрительно смотрели добропорядочные буржуа. Теперь он был принят в этот мир. По крайней мере, в небольшой его уголок.
На немногих сохранившихся фотографиях того периода Джанго выглядит гораздо старше своего возраста. На студийном портрете 1923 года, несмотря на юношескую прыщавость, Джанго по-взрослому собран и уверен. Он смотрит прямо в камеру, на лице такое выражение вызывающей гордости, что он кажется надменным. Теперь он тщательно одет и не столько из-за того, что