здесь тоже небо? – Спрашивала девочка, поднимая руку над головой. А потом опускалась на корточки, испытывая, как маленькую ложь сказанное, запускала руку в траву и снова спрашивала, – И здесь тоже?
– Да! Да! Оно везде! Это всё – небо! – и они трогали воздух, трогали поверхность земли и пустоту в подкрадывающихся кронах старых деревьев – почти верили ей.
Да. Да. Всё это – небо. Потом она быстро забыла об этом, и вспомнила только спустя многие годы. Теперь уже ей была нужна эта нить, связующая наслаивающиеся друг на друга миры.
Значит, небо и правда сейчас здесь, – она провела рукой по телу, затем спустилась к траве, – и всегда здесь было. И, на растянувшееся мгновение закрыв глаза, она прошептала:
– Оно одно и соединяло всех нас. Мы дышали одним небом. Мы жили в нём. И так ничего и не поняли.
Она смотрела на проплывающие с невероятной скоростью облака, но тут, внизу, не было ни дуновения. Единственным ветром было её дыхание, невидимое, растворённое в воздухе. Клубки облаков разматывались в очертания лиц, словно это была игра в память.
Сколько лиц она помнила? Одно, два, три… Набралось с тридцать. Из всех. Из всех сотен. И в очередной раз не дотерпела до конца игры. Почему-то перед глазами мелькали те, без кого она хотела бы прожить, но те, без кого не могла бы – были покрыты туманом. Или это не были их истинные лица? Что, если все самые дорогие – вспышки, созданные для пробуждения? Ведь она жила вполне интересной жизнью, всё было более, чем хорошо. Но иногда встречались люди, от которых налаженное и устоявшееся оказывалось под угрозой по пасть на свалку многих – таких же, хороших и правильных – жизней.
Но она почему-то не могла сделать этот шаг ни разу. Лишь тайно, из-за угла. Возможно, чуть-чуть свернув, чтобы просто посмотреть, а как ещё бывает. Но потом неизменно возвращалась. И проклинала себя за это каждый день.
Конечно, бывали очень хорошие мгновения, когда живое внутри пробуждалось и вот-вот готово было расправить крылья, даже в тесноте – она забывалась. Но край, к которому её бесконечно тянуло, тот Стикс, в воды которого хотелось броситься, следовал тенью, и она чувствовала – скоро, в каком-то из многих зенитов, тени не останется, ибо она сама станет этой тенью. Она войдёт в неё под ударом солнца, в точку черепа, помеченную при рождении крестом.
Ведь если идти к краю, к перелому, как ни медли в пути, рано или поздно он покажется на горизонте. Идти обратно будет далеко, стоять на месте и смотреть в даль – невыносимо. Даже если решить – встать и стоять, не двинуться с места – простоишь. Выдержишь. А потом всё равно не сможешь не дёрнуться. Или поползёшь, или побежишь, но ты будешь там, куда шёл. Обезличенный, отвыкающий от своего собственного лица, что видели все. И придёшь к месту, где оба твоих волка станут наконец-то сыты.
И часть пути теперь позади, подёрнутая миражами.
Кусок проползла, кусок пробежала, постояла на месте.
Сожгла, утопила и забыла своё лицо. И увидела приближающуюся тень с