я никак не могла. – растерянной, не в сила исторгать звуки, ей всё же хотелось оправдаться.
– Ты знала. – опять улыбается. – Ты чувствовала.
И она молчит, и просто осторожно нажимает на газ в тоннеле. Может быть, и правда. Он лучше знал законы этого мира. Намного лучше. Ведь среди тысяч и тысяч звёзд он нашёл ту, о которой она рассказала – это очень похоже на знак.
Шансы теоретически делились поровну, но внутри уже всё было решено.
Она глубоко, под самой далёкой бездной сознания, понимала, что её ждёт.
И путь был вычерчен там же. А сколько потребуется времени на выход этой ясности на свет, от неё ли зависело? Можно было принять какое угодно решение. Сколько у неё есть времени на это, она не имела понятия. Да и куда следовать по пути разума в этом всём, полностью лишённом логике мире? Разум скрепляли своды устоев и правил, созданных когда-то давно людьми, следовавшими этим сводам из поколения в поколения.
Но не осталось людей – и не осталось сводов.
И не осталось разума.
Тело знало, когда ему необходимы еда и отдых, контролировать его не было надобности. На еду уходило в два раза меньше времени, чем на выкуренную сигарету. Пища нужна была, чтобы продолжать двигаться и не терять сознания. Чтобы продолжать вжимать педаль газа, чтобы горизонт раскрывался новыми ориентирами, чтобы продолжать держаться за что-то неопределённое, чему не находилось имени в словаре. Да, можно было бы на всей скорости влететь в стену где-то здесь, покончить со всем этим. Или слететь в какую-нибудь пропасть там, дальше. Но и это был бы выбор разума. – … не мой выбор – пронеслось вдруг.
Разум переставал царствовать в мире, где не осталось даже теней, кроме одной-единственной тени.
Да и раньше эта неповоротливая машина сознания только всё портила. В мегаполисах развелось как саранчи тех, кто учил людей слушать сердце как детей учат ходить и говорить. И мало кто уже был способен. Рассудок – паразит, который невозможно вывести. Чем дальше он растворяется в носителе, тем менее обратимы поражения. И у неё эти поражения были. И её учили жить. И она старалась быть прилежной. Правда, потом захотела сдохнуть, но это совсем другой разговор. Наверное, недостаточно прилежно относилась к этой науке, к этому тайному знанию. И, может быть, тот период длительного самоубийства был самым честным из всех до него. Да, сдавленный, но это был крик. В том беспросветном молчании.
Когда говорили, что человек может привыкнуть к чему угодно, то подразумевали всегда что-то постоянное, что-то зудящее и неприятное, к чему привыкать необходимо как к хронической болезни. Учиться с ней жить и потакать её прихотям. Наверное, это как та квартира из детства, окна которой выходили на завод, и иногда от него шёл невыносимый смрад. Она приходила из школы, и окна, оставленные открытыми на день, впускали в квартиру дурной, искусственный запах промышленного торжества. И они привыкли к этому. И перестали открывать окна. Они сделали в квартире ремонт. И поддерживали