даже не шелохнулась, только холодные глаза внимательно наблюдали за каждым движением. Тогда он колесом прошелся мимо, гордо выпятив красочную, испачканную грудь, и тыкнул в Екатерину:
– Видишь как, и мы могём! – дружески похлопал царицу по щеке и на секунду оцепенел. По спине пробежал противный холодок, а рот открылся в немом ужасе. Он смотрел и не верил глазам – на восковом лице остался жирный желтый отпечаток. Васька перевел взгляд на свои грязные ладони и вздрогнул. Страх еще плотнее сжал и без того едва бьющееся сердце.
Издали раздались веселые голоса рабочих. Приближающийся смех людей барабаном застучал в Васькиной голове. Он только успел растрепать царский парик и скрыть следы преступления, в зал ввалилась толпа:
– Эй, командир, заканчивай. Пошли уже!
– Иду, ребят, – треснувший голос дрожал, но за натянутой улыбкой рабочие не заметили подвоха.
– Давай, мы на выходе, – раздалось почти у дверей.
– Не ждите меня. Я сам доберусь, – кинул Васька, и минуты показались вечностью. Наскоро он оглянулся, увидел суровое лицо Петра Первого и, вздохнув, запустил пятерню в парик Екатерины. Всего несколько ловких движений, и восковая голова легко поддалась умелым рукам. Похититель быстро отыскал мешок, сунул туда сокровище и растворился в темноте наступившей ночи.
2
Уже дома Васька извлек голову и схватился за свою. «Что же я наделал!» – билось в ней, а немые глаза напротив пристально наблюдали и словно смеялись.
Екатерина с желтыми отпечатком ехидно смотрела на своего вредителя всю ночь. Тот пытался отвернуться, отворачивал ее, даже закидал тряпками, но само ее присутствие внушало липкий страх.
«Так, никому не скажу. Они придут утром, будут разбираться. Спросят, отвечу, что понятия не имею», – рассуждал Васька в полудреме, но тут же вскакивал и в сотый раз пересекал комнатные метры.
Вскоре предрассветные лучи принесли новый день, а вместе с ним тревожный краткий сон. Чудился Семен Лукич, его лицо печальной маской глядело на пустой зал, где единственным экспонатом была голова Екатерины с пятном на щеке. Она лежала ровно посредине, без почестей, защитных стекол и тумб. Такая, как есть, на полу в слое пыли. Директор склонился, потрепал путанные волосы и печально сказал: «Что ж ты, Василий. Я тебя пригрел, командиром поставил, а ты, оказывается, совсем без совести. Да и без разума, раз такое натворил».
Семен Лукич рухнул на коленки и зарыдал.
Слезы его проливались такой болью и скорбью, что Васька, отгоняя сновидение, был готов зареветь сам. Мучительный, ломающий душу стыд пробирался выше, заполнял кипятком желудок, ледяным ветром сковывал сердце и без остановки спешил дальше, к самой макушке. Что-то сломалось в Ваське и гнало прочь уверенность и непомерную гордость. Постоянная его безнаказанность вдруг оказалась страшным проклятьем, что ослепила разум и даровала мнимую свободу. Он скривился при мысли, как огорчится старый музейщик.