на собственной кровати; диванных подушек, которые от времени стали совсем мягкими; запаха одеколона, которым Жозеф пользовался по утрам, – этот аромат еще долго витал в ванной после его ухода.
Стиснув зубы, Элейн заставила себя направиться вдоль улицы Сала и не смотреть на табличку с надписью «Улица дю Пла», манившую ее опрометью кинуться обратно.
Когда они встретились снова, чтобы вернуться в квартиру рядом с книжным магазином в районе Круа-Рус, Дениз внимательно посмотрела на Элейн.
– Нелегкая нам выпала доля, – заметила она, поправляя фальшивое дно своей корзинки. – Трудно, наверное, было оказаться так близко от бывшего дома.
– Пришлось перебороть себя, – ответила Элейн.
Из ресторанов, где столовались нацисты, разносился по всей округе аромат, от которого у Элейн рот наполнился слюной. Невозможно вдыхать запах и не вспоминать вкус ветчины с поджаристым краешком, почти черной там, где ее на секунду передержали. Невозможно вспомнить вкус и не желать вонзить зубы в нежный ломтик, где и в помине нет хрящей и сухожилий, – одно только чистое, сочное мясо.
– Да, ты справилась, – подтвердила Дениз. – У тебя есть характер, именно поэтому ты так хорошо вписалась в нашу группу. И Николь тоже.
– И, естественно, Жозетта, – добавила Элейн, усилием воли переключаясь с мыслей о еде, которой у нее никогда не будет, к текущему разговору. Дениз перевесила корзинку на другую руку и, слегка подталкивая напарницу в бок, заставила перейти на другую сторону улицы. Через мгновение по тротуару, на котором они только что стояли, прошла компания немцев, одетых в серо-зеленую, безупречно отглаженную форму, затянутую на талии ремнем, увешанных медалями, в фуражках на коротко стриженных волосах. Они непринужденно переговаривались на своем грубом языке, их не терзали угрызения совести, голод или холод.
Их беззаботность высекла в душе Элейн искру гнева, которая начала разгораться все ярче. Франция упала на бок, как собака, которая хочет, чтобы ей почесали живот, и французы уже готовы сотрудничать с врагом ради крошек еды.
Но час отмщения придет, нацистам его не избежать. Хотя бы потому, что не должны мальчишки лазить под столиками в кафе, где только что сидела эта компания, и собирать выброшенные окурки, чтобы принести домой, где дедушки вытряхнут из них остатки табака и наделают самокруток. Ходил слух, что Гитлер сам терпеть не мог сигареты и запрещал немцам курить и выпивать, но на этот приказ – пожалуй, единственный – нацисты плевали и потребляли табак и алкоголь в огромных количествах.
На тарелках тоже осталось достаточно еды, которую предстояло выбросить – ломтики картофеля, куски постного мяса в подливке, толстые ломти мягкого белого хлеба. А тот хлеб, который теперь предназначался для французов, был коричневым, с неприятной текстурой, безвкусным и то и дело вызывал изжогу.
Желудок Элейн скрутило от мучительного голода. Ей не стоило смотреть на остатки немецкого пиршества, чтобы не