(со всей физиологической дотошностью) нацистов, одетых в полную униформу СС, но с совершенно сожженными лицами. Смотреть на них было страшно, поэтому Рэйчел ничего другого не оставалось, как обратить свой взгляд на лицо единственного кроме нее живого человека, оказавшегося в этом зале. Это был ладный молодой человек, который, как ей показалось, несколько потерянно слонялся среди пластиковых нацистов. Одет он был в черное, но не в униформу СС, а в модный, очень узкий пиджак с рукавами, собирающимися в гармошки, в жеваную черную рубаху без воротника и весьма узкие черные штаны. На шее болтался серебряный кулон-пистолет.
– Я смотрю, эти ребята спалились вчистую, – произнес незнакомец, указывая на эсэсовцев.
Он говорил как американец. Черные крашеные волосы недавно встретились с гелем, небольшие холеные баки на висках. Пахнет Armani. Красавчик, пожалуй. Достаточно стандартный тип для модного вернисажа. Рэйчел никогда не нравились такие ребята.
– Да. Они страшные.
– Это же просто пластик. К тому же они трахнутые нацики, им и по заслугам.
– Вы из Штатов?
– Да, из Нью-Йорка. Я аукционист, работаю на нью-йоркский филиал аукционного дома Christie’s.
– Продаете агаты?
– Агаты? Да, и агаты. Меня зовут Морис Сэгам, а друзья зовут меня просто Мо.
Лицо американца пребывало в простодушном спокойствии, но этот молодой человек обладал нервными ногами: он постоянно раскачивался, приплясывал, переступая с носка на каблук, пощелкивал подошвой о мрамор. Взгляд же его оставался при этом внимателен и нейтрален до тех пор, пока Морис Сэгам не разразился улыбкой, которая показалась Рэйчел неожиданно хищной и детской, обнажающей как бы голодные клычки лисенка-сорванца. Да и в глазах холеного Мо вдруг зажглось нечто, напоминающее о толпах беспощадных лисят, пожирающих всех людей, сохранивших в своих сердцах благие намерения.
Глава тринадцатая,
в которой все бродят в тумане
Впервые в своей жизни человек, самовольно назвавший себя царем всех цыган, вступил на путь бродячего существования. До этого самозваный властитель кочевников был человеком оседлым, более того, он был человеком квартиры – квартиры крайне неуютной и запущенной, но обладающей собственной душой – душой руины несостоявшегося будущего. И тут Це-Це вспомнил, что еще молод, а значит, пора в бега, поскольку бегство – это естественное состояние молодости.
Вначале он перемещался пешком, следуя между пучков чахлых трав, серебрившихся, как седые волосы, но не от инея, а от соли, осевшей на стеблях. Затем ему посчастливилось украсть велосипед. Произошло это, когда он проходил маленьким и совершенно сонным селением. Здесь травы уже не серебрились: он удалился от солевых озер и заливов.
Деревушка спала глубочайшим сном, утопая в желтом и зеленом свете, она казалась