открыл рот, намереваясь сказать: вот и певец, и на гитаре игрец, и по соседству, – что бы тебе, матушка, в постели его не испробовать? – но Алёна Ивановна цыкнула и мазнула пеной по губам.
– Не вертись! Бритва не вилка, после неё кровь шиш заговоришь.
Голосистый сосед ни с того, ни с сего опять соскочил на свой идиотский припев.
Хынча, хынча-ча!
Хынча, хынча-ча!
Хынча, хынча, хынча, хынча,
хынча, хынча, хынча-ча!
Если не идиот, то азиат.
Окончив бритьё, ведьма похвалила себя за работу и ожгла ему щёки каким-то спиртовым настоем.
– Чистый прынц! Всем хорош, кабы не нехристь.
Раскольников обозлился за все утренние каверзы сразу.
– Кто бы говорил! Уж я-то как раз православный, крещёный…
– Да? А крест твой где?
– Крест? Дома забыл.
– Вот так и Бог тебя забудет.
Ядовитая какая гадина. Ужалила и пошла, играя фигурою – и плечиками, и крутыми боками. Крест Раскольников не дома забыл, а ещё у Генриетты посеял. Очень уж просила снять: ей-де распятие в известной позе щекочет кошерную шкурку и мешает сосредоточиться…
В конторе он первым делом поглядел в окно. Похоже, стерва правду сказала, была буря. Лазурь чиста, и солнце безмятежно, – но в доме напротив мужики латают взлохмаченную крышу, оба берега усыпаны мусором и сломанными ветками. Воды в канаве не видать, вся в сене и щепе, расторопный народ поленья вылавливает и даже на дрожки грузит. Вон барка лежит на боку, с берега крючьями не то перевернуть хотят, не то доламывают…
Хозяйка тоже сунулась к окошку – выставить его тапки на просушку, – не преминув задеть его тугим выменем. Тут же окропила из лейки свои кущи на подоконнике.
– Как цветам цвести-цвести, так деньгам расти- расти… Твой-то куст так и прёт. Умней тебя будет. Ничего, и ты у меня обрыкаешься.
Шиповник, точно, весь залоснился, набряк и оброс розовыми поцелуйчиками; в нём появилось нечто скотское.
– А что, Алёна Ивановна, – Раскольников качнул птичью клетку у окна, – кто у тебя тут жил – чижик? канарейка?
– Щегол.
– Птичку, значит, выпустила. А человека взаперти держишь.
– Щегол сам улетел. Моя балда не доглядела, он в васисдас и упорхнул. Хочешь, и ты попробуй. С четвёртого этажу – а я погляжу. А к зиме себе снегирика куплю.
Лизавета накрыла на стол, сама встала на карауле возле кухни, перекосив рожу большим обломком сахара за щекой. Ой, да кто это к нам яичком чокнуться тянется, – душа-матушка, сама аппетитная, улыбчивая, вся из щедрот неотвратимых, – нелюдь драная, дрянь рассыпчатая… Бей яйца мои, не жалко: первое ему ведьма разбила, вторым он оба её кокнул.
– Стой! Коли не нехристь – читай молитву.
Раскольников со сжатыми кулаками пробормотал чин предтрапезный. Тут обрыкаешься.
Хозяйка, облизнув желтое розовым – яичко язычком, – подпёрла рученькой пряник свой румяный и мягким голосом, как по повидлу, напела:
– Мы