жадными до работы. «Страмотила» сильно (может, полагая в том воспитательный процесс). «Распозить, да говно возить», – лаяла она братушкину жену, «братову», рыхлую, неряшливую бабу, которая только и рожать была годна, но дом вести не умела, в деревне той, казацкой, в сибирской глуши, жила со всем выводком, как сорная трава. «Родова» помощь ее принимала, а когда уехала она однажды, то послала письмо, чтоб не приезжала больше, злодейка. В лицо попрекнуть не посмела.
Люди слабые только на трепотню и горазды. Младшая сестра ее, дожившая до глубокой старости, на склоне лет хихикала гадко, рассказывая, как сеструха старшая к учителю по снегу босиком бегала. В комнате кислый старческий запах, спекшееся личико в платках, тельце иссохшее, в чем только душа держится, а все ж та же хихикающая баба – был, мол, и у сестры грех.
Был у нее учитель.
И дом был ладен, и достаток познала. Когда установилась новая власть – а ей было все равно, что «красные», что «белые»; грабили и те, и другие – то лавку у Григория экспроприировали, а его оставили при лавке нанятым приказчиком; но золотишко исправно менялось, торговля шла, и только перед самой войной посадили Григория. Статья была неполитическая, в кагэбэшных архивах его дело затерялось. Был он человеком хорошим, но безвольным, – упырям государственным легкая добыча. А умер вскоре после войны – от туберкулеза, от голода. Она слала мужу посылки, а к нему в ящиках приходили кирпичи, за что обижался он на жену.
Как жили они друг с другом – неведомо. О горничных годах своих, о счастливом девичестве говорила со светлой улыбкой, а мужа почти не вспоминала. Называла «Григорием» – и все. «Тятя был добрый», – шепотком говорила о нем Александра, намекая своим детям заодно, что он был другой, а не как ее мамка, которая вечно требует, заставляет, тянет куда-то, а ей, Александре, не надо. Ей ничего не надо – ни дома, ни детей, которые только следствие, она, Александра, лучше б села на кровать с гитарой и, прислонившись к горе кружевных подушек, спела бы романс приятным своим голосом, к мужу попрожималась, который хоть и сволочь, дурак и подлец, но свой же, родной.
А дети – их четверо – «навязались».
Григорий был человек слабый, беспутный. Александра в него уродилась. Также, как и Леничка, сын.
В войну Леничка, дурачок, набавил себе лет и пятнадцатилетним сбежал на фронт – вернулся быстро, почти слепым, а дальше сделался сильно пьющим. Ходил с баяном по домам, его привечали, жалели. Ходил к заключенным девушкам, одна (ее посадили за опоздание на работу) его полюбила, а когда освободилась, то взяла с собой. Говорили, что бросит инвалида, не довезет до Томска, но довезла. Мать, снаряжая Леничку, продала корову. Потом ему сделали операцию, стал он получше видеть, но пить не перестал и умер с похмелья, в сорок пять, 10 мая.
Она могла бы прожить тихую покойную старость, но дочь была «распозить и возить», а дети рожались один за другим. Говорила дочери, чтоб сама выбиралась,