что навсегда стала другой. Это ещё за много лет до Комендани. Где-то во дворах в окрестностях Литейного: мох на стене у водосточной трубы, провода, отражающиеся в луже…
«В кого ты такая белокурая?»
«В маму…»
«Она у тебя небось арийка…»
«Финка наполовину».
«А ты, получается, на четверть?»
«Получается…» – Таня поняла, что как-то глупо улыбнулась, словно увидела себя в зеркало или со стороны. Тогда она ещё не знала слова «арийка». Переспросить не решилась, чтобы не показаться глупой. Таня довольно быстро осознала: шансов у неё нет, ведь он уже такой взрослый, а она – всего лишь маленькая белокурая девочка. От этого ей становилось холодно, будто её окатили из ледяного душа. И весна в тот год, кажется, тоже была холодной и затяжной.
«Холодно ли сейчас Игорю?» – спрашивает себя Таня, возвращаясь назад. И сразу же вдруг вспоминает о голодном муже и решает, что она, пожалуй, зайдёт в следующий магазин в трёх шагах от парадной. Весь оставшийся путь она думает о том, как ей хочется, чтобы наконец подули южные ветры и запушилась верба.
4
На самом деле Сусанна всегда помнила об этих письмах. Она прожила с ними вот уже почти всю жизнь. Захороненные на дне одного из ящиков, они переезжали вместе с хозяйкой, но при этом так и оставались на дне, словно вечный балласт. Да и не всё это письма – больше записки. Впрочем, нет, было там, кажется, несколько неотправленных посланий. Но Сусанна никогда их толком не читала.
Открыв воду, она сначала согревает руки: в квартире холодно, хоть отопление ещё не отключили. Тёплая вода, текущая по её маленьким морщинистым ладоням, создаёт иллюзию рукопожатия, будто здороваешься с кем-то и согреваешься от такого приветствия. Сусанна берёт тарелку с остатками картошки и шампиньонов, вытряхивает их в помойное ведро… Странно, что Артту не доел до конца. Обычно его за уши не оттащишь от грибов с картошкой. Она суёт тарелку под воду и аккуратно, не спеша намыливает, водит мочалкой по кругу, прокручивая в голове сегодняшний разговор с правнуком.
«Я же тебе рассказывала про твою прапрабабушку Катри?»
«Там её фотка лежит или чья?..»
Сусанна ставит вымытую тарелку на сушилку и берёт следующую. И тут же проваливается глубоко-глубоко, в свой восьмой год жизни, в общую кухню в коммуналке неподалёку от Литейного, с серо-зелёными крашеными стенами и мутным окном, липким от копоти. Там, в той кухне, из крана тоненькой струйкой текла холодная вода. Водопровод ещё действовал. Сусанна взяла в руки тарелку, но она выскользнула и разбилась. Казалось, звон прокатился по всей квартире, по длинному коридору с пучками проводов под потолком, по всем комнатам, в которых мёрзнут и топятся буржуйками.
«Молодец, нечего сказать! Жратвы нет – зачем посуда?»
Мама. Блондинка с густыми светлыми волосами, спадающими на плечи. Плоский широкий лоб, немного вздёрнутый нос, брови домиком – оттого, что сердится часто. Так думала семилетняя Сусанна. «Катя», – говорили соседки по коммуналке. Им, видимо, трудно было выговорить правильное финское «Катри».
«Бери веник и подметай!»
Сусанна