свой факел и взяла меня за руку.
Она повела меня вниз во тьму, потом извилистым коридором и дальше вверх. А потом стены разошлись, и в помещении запахло женщиной. Я вспомнил: этот тяжелый, словно у асфодели, аромат исходил от царицы, когда мы шли рядом. Жрица отпустила меня, и я услышал удаляющиеся шаги и осторожное прикосновение рук к стене. Сбросив одежду, я оставил ее на полу, не расставшись, однако, с мечом, который взял в левую руку. Шагнув вперед, я нащупал постель. Положил меч, протянул вперед руку и отыскал ее. Она провела ладонями по моим плечам, затем вниз, и все, что я выучил вместе с трезенскими девчонками, оказалось лишь играми несмышленых детей.
Внезапно она вскричала, как дева, расстающаяся с невинностью. Загремели кимвалы,[52] взревели рога. Свет факелов ослепил меня; я услышал рев тысячи глоток, смеющихся и ободряющих. Тут я понял, что нахожусь в пещере, устье которой закрыто дверями, и народ ожидал снаружи, когда они отворятся.
На миг я растерялся, а потом гнев вспыхнул в моей душе, словно летом горячий огонь. Схватив меч, я закричал и бросился вперед, но среди поднявшихся воплей и визга обнаружил, что вокруг меня одни женщины, которые – как вам нравится? – проталкивались поближе, чтобы видеть все подробности. Они так кричали и шумели, будто я первый из всех известных им мужей обнаружил подобную стеснительность. Никогда, до самой смерти, не пойму этих землепоклонников.
Прогнав женщин, я захлопнул двери, потом вернулся к постели и склонился над ней.
– Ах ты, девка, не прячущая собственного лица! – крикнул я. – Ты заслуживаешь смерти. Неужели у тебя нет ни стыда, ни уважения ко мне? Неужели ты не могла одолжить мне какого-нибудь мужа из принадлежащих к твоему дому, который стал бы на страже возле двери, раз уж я не привел с собой друга? Или у тебя нет родичей, которые могли бы проследить за благопристойностью? Там, откуда я родом, самый последний землепашец потребовал бы за подобное оскорбление отмщения кровью. Или я пес?
Я услышал, как она часто задышала во тьме, которая после факелов показалась мне еще гуще.
– Что? – спросила она. – Ты обезумел? Начало всегда совершается прилюдно.
Я онемел. Она открывала себя перед народом не только с Керкионом, но и бог ведает со сколькими еще мужами до этого. Снаружи донеслась музыка, душераздирающий плач флейт и лир сливался с глухим, словно ток крови, боем барабанов.
– Ну вот, теперь это кончено, – сказала она. – Иди сюда.
Я услыхал, как она шевельнулась на постели, и ответил:
– Нет, я уже вкусил отравы. Ты посрамила мое мужское достоинство.
Аромат ее волос приблизился, и я ощутил ладонь на своей шее.
– Что же ты сделала со мной, Матерь? – прошептала она. – Почему ты прислала ко мне дикого укротителя коней из небесного народа, синеглазого колесничего, не ведающего закона и обычая и ни к чему не питающего почтения? Ты ведь не знаешь ни сева, ни жатвы! Как люди могут поверить в будущий урожай, если не видали, как сеялось семя? Но мы уже