Сейчас и Чистохин, и Лыков, и Козлов далеко отсюда.
– Они-то далеко, а ружья, – сказала Матрёна.
– Окромя Миронихи, никто ничего не говорил? Вот ведь загадал загадку Глушак, – допытывался Ермоха. Он почему-то вдруг перестал называть соседа по улице Прокопьичем, официально перешёл на фамилию.
– Никто, – подтвердила Матрёна.
– Дела, – Ермоха по привычке яростно почесал плешь на голове. – Тогда, получается, что никто у него ружья и не изымал? Тогда зачем же эти приезжали? Вальку бы расспросить, а, Матрёна?
– Нет, Ермолай. Лучше носа не совать… Потом всё равно узнаем. Вернётся, сам у него и спросишь. А лучше, молчать. Я же говорю, лучше носа не совать…
Супруги с минуту помолчали.
– Ладно, пора за свои дела приниматься, – нарушила молчание Матрёна.
– Пора, – согласился Ермоха. – Пойду коровник почищу. Вари обед.
– Ты мне картошки подкопай на щи. Сырая земля-то. И когда теперь копать огород будем с этими дождями?
– Ты про свой огород теперь, Матрёна, забудь. На колхозном поле грязи по колено. Сначала там картоху надо вытаскивать. Бригадир сказал давеча, что как маленько распогодиться, так и всем миром надо навалиться. Что? Что, Матрёна, рот закрыла-то? Ещё не привыкла?
– Не привыкла я, Ермолай, – она вдруг безвольно присела на табуретку и утёрла посудным полотенцем вдруг повлажневшие глаза.
Ермоха в полунадетом дождевике подошёл, наклонился, тронул за плечо жену.
– Ничего, мать, привыкнем, переживём.
– Переживём, если не помрём, – Матрёна опять утёрла глаза полотенцем. – Ой, посудное же!
– Не помрём, Матрёна Ивановна, не помрём.
– Ладно. Иди уже. Мне скоро тоже бежать на вечернюю дойку…
* * *
– Видел Вальку? – спросила у мужа вечером Матрёна.
– Где с ней видеться-то? – буркнул тот в ответ.
– Ходил же к столбу последние новости слушать?
– И что с того?
– И Матвея не видать…
– Глушака-то?
– А кого ж ещё? А чего ты, Ермолай, вдруг перестал его по имени называть? Строго теперь по фамилии кличешь.
– А с чего ты меня строго Ермолаем стала звать?
– С чего? С чего? С того, что не век же тебе Ермохой быть? Все тебя в селе так называют.
– Так и ты меня завсегда Ермоха-Ермоха…
– Ну, конечно, завсегда! Скажешь тоже.
– Не так, что ли?
– Не бреши. По молодости в Ермолашах ходил. Не помнишь?
– Что-то не припомню, – опять зачесал голову Ермоха.
– Поменьше бы в стакашек с самогоном заглядывал, так и память бы на месте была. Растворилась твоя память в этой самогонке.
– Ну, разворчалась на ровном месте, – фыркнул Ермоха. – Муж у неё, оказывается, пьяница. Вот те раз. Вот, когда карты открываются…
– Ладно, может, я пошутила?
– Пошутила она.
– Не обижайся. На обиженных воду возят.
– Ага.