стала Ценкой, невзлюбила Владимира, мальчика довольно шумного и капризного. Наталья же Андреевна его полюбила, по-моему, больше всех нас. Она безропотно стирала его мокрые простынки, никогда его ими не попрекая (он довольно долго мочил кровать). Няня Абракадабра называла его вонючкой, швыряла в Наталью Андреевну его мокрыми простынями и между ними начиналась словесная война в весьма повышенных тонах. Помню, как первая такая ссора меня озадачила. Мы никогда не слышали, чтобы взрослые друг на друга кричали и ссорились. В нашем представлении это могло случаться только с детьми, но никак не со взрослыми. А тут вдруг две старые, почтенные женщины швыряют друг в друга вещами и кричат. Не знаю потому ли, что терпеть их двоих нашей матери стало невмоготу или по какой другой причине, но Наталья Андреевна с нами из Новомосковска не поехала. Выехали с нами Виктория Викторовна (наша гувернантка) или, как мы ее прозвали – Зеленька, и няня Абракадабра. В противоположность с Натальей Андреевной эту няню никто не называл по имени отчеству. Все ее звали няней, так что отчество ее так и осталось мне неизвестным.
Отъезд из Новомосковска
События развивались своим чередом, и в один прекрасный день на улицах Новомосковска появились немцы. Помню, как мама, выглянув в окно, быстро от него отошла со словами: «Фу! Смотреть противно!», а я оставшись у окна и даже высунувшись из него, никак не могла понять, почему мама возмущается, почему ей на них смотреть противно, когда они так красиво идут и так хорошо поют, сверкая на солнце своими касками? Это была, если не ошибаюсь, временная немецкая оккупация Украины после Брест-Литовского мира. Пока немцы оставались на Украине, жизнь стала спокойнее. Банды махновцев, петлюровцев и прочих, приутихли. Но как только немцы ушли, положение таких, какими были мы, опять ухудшилось. Надо было уезжать на юг, но отец никак не мог на это решиться. Из Отрады к нам в Новомосковск поступали фрукты, овощи, битая птица, молочные продукты и даже была привезена корова, чтобы мы, дети, имели каждый день свежее парное молоко. Со всем этим придется расстаться. У него все теплилась надежда, что мы еще вернемся к нашим пенатам. Правда, дом был сожжен, но его можно будет восстановить. Потеря Отрады и его любимого сельскохозяйственного дела была для отца большой трагедией. Когда он, наконец, понял, что всё кончено, он, как рассказывала нам впоследствии мать, плакал как ребенок. Отец был высокий, длинноногий, с сильно выявленным плоскостопием, из-за чего не был призван в армию, меланхолик; мать же наоборот, маленькая, коротконогая, быстрая и чрезвычайно энергичная женщина с веселым характером. Она не была столь мечтательна как отец и никаких надежд и иллюзий не лелеяла. Она понимала, что пока не поздно надо уезжать, и в этом духе не переставала обрабатывать отца. «Ах, Эльветушка, говорил он, ты всегда неприятности говоришь».
Но настал момент, когда наконец и он понял, что оставаться дольше на месте нельзя.
В один прекрасный день пришел к отцу скупщик его сельскохозяйственных