пускающим слюни от семейных тайн, коли эти почтенные евнухи сотрудничают столь успешно с полицией, а первое лицо в стране, первый ее дворянин, унижается до того, чтобы рыться в моей постели, тут и на твоем олимпическом чердаке спокойствие невозможно.
ЖУКОВСКИЙ. Александр, потише, прошу тебя. У государства свои обычаи, не будем их сейчас обсуждать. Ты хоть помнишь, что писал Наталье Николаевне двадцать второго апреля?
ПУШКИН. Худо помню. Много всего.
ЖУКОВСКИЙ. Да мне всего и не нужно. Я ни петербургский Булгаков, ни, тем паче, московский. Что там было о царствующей фамилии?
ПУШКИН. Писал, что видал на своем веку трех царей. Первый велел снять с меня картуз, второй упек в опалу, третий – в камер-пажи. Писал, что четвертого меж тем не хочу, и этих за глаза довольно. Еще о Сашке своем повздыхал, не дай ему Бог подражать папеньке – писать стихи да вздорить с царями. Чувства истинно отцовские, как видишь.
ЖУКОВСКИЙ (прикрыв глаза, качает головой). Экое шальное перо…
ВЯЗЕМСКИЙ. Уж добро бы одного царя обделал, а то сразу трех.
ПУШКИН. Зачем мелочиться? (Ходит, заложив руки в карманы.) Фу, пропасть, так тошно, с души воротит.
ЖУКОВСКИЙ. Когда ты снимешь эту бекешь? Вот и пуговица висит.
ПУШКИН. Пусть висит, коли ей нравится. (Пауза.) Нет, не могу, не могу… невозможно.
ВЯЗЕМСКИЙ. Что невозможно? Что не-воз-мож-но? Что за чудо такое стряслось? Нет, все мы умные не умом, а шкурой. Пока не прижгут, и не шелохнемся. Может быть, в этом все наше счастье, согласен, но поражаться глупо. Скажу больше, ты должен был этого ждать. Да еще в двадцать первом годе мое письмо распечатали, а мне запретили вернуться на службу.
ПУШКИН. В двадцать первом… С тех пор много воды утекло. В стране тишь да гладь.
ВЯЗЕМСКИЙ. Ну и что из того? Просто жандармам меньше работы. Тогда в каждом поручике видели возмутителя, а теперь мы все – наперечет. Ты сам же сказал, волею бога писатели – единственная наша оппозиция. Чему ж ты дивишься? Впредь будь хитрей.
ПУШКИН. Нет, этак и помешаться недолго. Если уж друзья понять не могут, так лучше сразу в желтый дом, на цепь. Да об чем я толкую? О свободе политической или семейственной? Уж я весь извертелся, на все балы езжу, улыбаюсь на всякое головомытье, взамен прошу лишь об одном: не лезь ко мне в спальню. Так и этого много. Ведь каторга не в пример лучше.
ЖУКОВСКИЙ. Не о том, не о том ты сейчас говоришь…
ВЯЗЕМСКИЙ. Милый мой, семейственная неприкосновенность – это уже и есть свобода, если подумать. Нынче письма твои не читай, завтра печатай тебя без дозволенья.
ЖУКОВСКИЙ. Ах, да не тем вы заняты, говорю я вам. Вот уж нашли время для софистики. Умные люди, а не возьмете в толк, что не в ней дело. Необходимо понять, почему почта твоя привлекла внимание. Может статься, речь Лелевеля причиной?
ПУШКИН. Помилуй, да какая у меня связь с польской эмиграцией? Виноват я в том, что он приписывает мне чужие взгляды и чужие стихи? К тому же ему уж ответила «Франкфуртская газета».
ЖУКОВСКИЙ. Все так, но, возможно, стоило ответить тебе самому. Иногда молчание