Оно бы не худо. (Медленно пьет.)
СОБОЛЕВСКИЙ. Что, легче стало? Послушай, из меня только что выпорхнула строка. Возьми ее и употреби во благо отечеству.
ПУШКИН. Что ж за строка?
СОБОЛЕВСКИЙ. Чудо как мила. Жаль отдавать. (Махнув рукой.) Ну так и быть. «В ресторации Дюмэ».
ПУШКИН. И все?
СОБОЛЕВСКИЙ. Решительно все.
ПУШКИН. Не много же отдал.
АБАС-АГА. В краткости поэта – щедрость его.
СОБОЛЕВСКИЙ. Браво, ваше высокоблагородие. (Нараспев.) «В ресторации Дюмэ». Перл! Перл со дна морского. Ты что – не ощущаешь ее дьявольской силы? Тут не просто строка, тут еще итог. Чувствую, что она должна венчать какую-то глубокую мысль. Вот только еще не понял – какую.
ПУШКИН (пожав плечами). Уж в своем ли ты уме в ресторации Дюмэ?
ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Недурно.
СОБОЛЕВСКИЙ. Низко, мой ангел. Я бросил тебе жемчуг, а ты вернул мне отравленную стрелу. Филантропам всегда достается.
ПУШКИН. Не жалуйся, такова жизнь.
СОБОЛЕВСКИЙ. Да и рифма не бог весть что за сокровище.
ПУШКИН. Не взыщи, для тебя сойдет.
СОБОЛЕВСКИЙ. И это ты говоришь человеку, который на «камер-юнкер» нашел рифму «клюнкер»?
ПУШКИН (мрачнея). Ну, такие подвиги раз бывают.
СОБОЛЕВСКИЙ (следя за ним). Мне хмуриться – не тебе. Находочки жаль.
ПУШКИН. Не радуйся нашед, не плачь потеряв.
СОБОЛЕВСКИЙ. И то.
Чокнулись.
Ешь, пиитушко, ешь бойчей. Мне вчуже глядеть приятно. От Степановой ботвиньи можно и взвыть.
ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Христом Богом прошу, при мне ее не поминай! До смерти того дня не забуду.
ПУШКИН. Да что ж тебе за печаль?
ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Уж ты молчи. Я пришел обедать к тебе, доверчивый, как отрок. И чем ты встретил меня? Ты поил меня водой. Брат, знай: ночью я плакал. Я не плакал под дулами, под ядрами, я не плакал, проигравшись до нитки, не плакал, получая отказы единственных и неповторимых женщин, которых единственно и неповторимо любил, а тут, брат, я рыдал.
СОБОЛЕВСКИЙ. А ведь точно страдает.
ПУШКИН. Пожалуй. Только счета за его страданья мне шлют.
ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Тягостен твой попрек, брат, тягостен. Ведь я должен поддерживать честь имени. Твоего имени, Саша. Я обрекал себя смерти, держал безумные пари, платил по двести за номера – но я не мог тебя уронить.
ПУШКИН. Ты предпочел разорить, я тронут.
ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Это – совсем другое дело. На разорении есть печать благородства. Все наши лучшие фамилии разорены.
ПУШКИН (отечески). Все же он тоже очень умен.
СОБОЛЕВСКИЙ. И монолог его был прекрасен. Чувство, страсть.
ПУШКИН. Чувства у всех в избытке, а тут, право же, была какая-то мысль. Будь здоров, капитан.
АБАС-АГА. С чем сравнить старшего брата, если не с посохом, что тебя подпирает?
ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Истинно так.
СОБОЛЕВСКИЙ (Абас-аге). Воображаю, как тают варшавские дамы от ваших сравнений.
ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Как мороженое в кармане.
ПУШКИН. Каково настроение в Варшаве, Абас-ага?
АБАС-АГА. Настроение? Дорогой друг, я полагаю, что усмиренный