работало радио. По нему играла «I Can’t Get No Satisfaction» Rolling Stones.
– Спасибо, – я взял твою руку, – но мне повезло: место в самом хвосте, у туалета.
– Тоже хорошо, знаешь, ходить далеко не надо. Будет время передохну́ть, – ты в привычной манере дернула плечами наверх.
– Как бы не передо́хнуть.
Ты фыркнула, дотянула сигарету до кривого фильтра и высвободила ладонь, чтобы выбросить окурок в урну.
– Один день без тебя точно продлится три осени.
– А? – ты обернулась, взводя брови так, как медленно, стараясь не шуметь, в фильмах снимают пистолет с предохранителя, а он обязательно слишком громко щелкает.
– Это китайская пословица. Когда ты по кому-нибудь со страшной силой скучаешь, дни порознь принимают размеры лет.
– А что там со временем? Самое время взглянуть на часы, – ты нахлобучила панамку на голову до самого носа, и теперь я не мог видеть глаз. А мне, конечно, хотелось.
Ветер усиливался. Жизнь усиливалась. Настало время прощаться. Роджер уже похлопал по крыше машины.
Дорога до аэропорта заняла чуть больше четырех часов. Пару раз я просил водителя об остановке, вылезал из машины наружу, врал, что укачало, и приминал высокую траву кроссовками, ходил вдоль обочины, ни за что не цепляясь взглядом. Я же не мог вернуться. Не мог все бросить. Это казалось взбалмошной дикостью, одной из тех, которые я вроде давно перерос.
На регистрации я был вовремя и еще час провел в зале ожидания, где пробовал слушать музыку, читать книгу. В рюкзаке между пачек чипсов, какие я встречал только в Англии – со вкусом уксуса, лежал Иван Ефремов и его «Лезвие бритвы». А когда посадка была окончена, я прильнул к иллюминатору, всматриваясь в надвигавшиеся сверху, равнявшие свет и тень, сумерки. Вскоре я должен был устремиться им навстречу со скоростью свыше 300 км/ч.
Теперь расстояние между нами стало еще больше, – думал я, закрыв глаза под гул взлетающего самолета. Руки, застывшие на коленях, беспокойно ныли. Мимо меня сновали люди. Иногда я смотрел на них, находил части тебя – и ни разу, чтоб целиком. Я неустанно тебя вспоминал, мельчайшие детали, выискивал что угодно, что утаилось от глаз остальных. Казалось, тело сжимают в чьих-то цепких пальцах – я скрючивался, чтобы уцелеть, – но затем бросают ввысь, толкая в спину и грудь одновременно. Кричат: «Падай вверх!». Мне было страшно. И при этом я знал, что бояться нельзя – лучше не жить. Мне хотелось верить, что там, в Ливерпуле, мы виделись не в последний раз. Мне было бы обидно оказаться забытым раньше времени.
Я должен был сказать об этом и о многом другом до того, как оторвался от земли, до того, как сел в машину, до того, как перестал видеть твои глаза. Но стоя напротив тебя, я чувствовал одну безъязыкость да усеченность всего своего тела – мы так и не обнялись.
Берегут ли немые руки или относятся к ним так же, как мы к горлу или голосу – имеем и не ценим? Я где-то слышал, если те и руки теряют, то обретают чувствительные щеки. Кому-нибудь в мире