случилось что‑то страшное. Я не хочу об этом думать. Главное – думать о будущем. Оно будет хорошим.
Так сказал папа».
Я понял, чего мне не хватало. Женщины. Но я исправил это. И теперь спокоен как никогда.
Вечером всей съемочной группе фильма вздумалось повеселиться и наесться до отвала. Маша была очень благодарна судьбе, что не сидела в центре стола, где пировала элита. Светло-оранжевое платье с тонкой белой каймой, без изысков, но элегантное, очень ей шло, подчеркивая юность. С ней пытались заговорить соседи, но ее жесты были непонятны – и они переключились на других.
И тени грусти Чинс не видел в ее лице. Она поникла головой не от печали, что никто ее не принимает на этом банкете славы, а задумавшись о чем‑то или о ком‑то далеком, что делало ее лицо светящимся.
Чинс пытался отвлечься – забыть тот случай, когда на днях его ненависть чудом не убила человека. Когда его злоба оттолкнула брата, теперь навсегда. Когда он оскорбил директора – человека, в порядочности которого никогда не сомневался.
И зачем он сейчас думает об этом? Что не дает ему покоя? Да. Ее молчание. Почему она не пошла в полицию? Или сама в прошлом сотворила кучу негодных дел, и теперь решила, что получила в лице Чинса удар судьбы по заслугам?
Кошмар. И это его мысли… Но почему она молчит? Как можно так жить – отверженной среди живых? Кто‑то любит ее? У нее же есть дитя и родители. Значит, любят. И таких людей еще и любят?
Размышления Чинса прервались возгласами режиссера и некоторых других из шумной компании центра стола, увидевших старого знакомого.
К столу подошел человек, которого и сам Чинс знал прекрасно. Это господин Хо, известный в Корее покровитель искусства, особенно изобразительного, – в отличной форме даже в свои шестьдесят.
Перездоровавшись со всеми, он отказался от угощения, оправдавшись тем, что не один. И в эту самую минуту все оцепенели. В темном углу стола он заметил Машу и, раскрыв объятия, чего никто от него не мог ожидать, пошел к ней. Она тоже его узнала и с улыбкой – не маской, а самой искренней – поднялась ему навстречу.
Расцеловав девушку трижды в щеки, что полагается, как я позже узнал, по древнему русскому обычаю, господин Хо, несказанно обрадованный, помог ей выйти из‑за стола, где она сидела не в самом удобном месте.
Я удивлялся все больше. Оказывается, он хотел просто полюбоваться ею. Я понял, что он восхищается, как она выросла. Мы все слышали, что он говорит с ней по‑корейски, а она… она отвечает, и к месту!
Я впервые увидел, как Маша задала вопрос с помощью своих жестов. «Как у Вас дела? Как поживает супруга?». Я все понимал. Она выглядела доброжелательной, но как будто боялась его вопросов, что он коснется чего‑то очень уязвимого в ней. Господин Хо был безупречен, на мой взгляд. Я их слышал.
– Почему не готовишь выставку? Я тебе со всем помогу. Ты меня знаешь!
Она засмеялась, услышав это. Ей ли его не знать!
За две недели я ни разу не видел даже ее улыбки, а сегодня и она, и целый смех! И не тот, что