того, я добился, чтобы бригаде Берещука выписали премиальные. Со временем я скажу вам больше, но сейчас… Поймите, Иван Александрович, поймите и поверьте: это было нужно!
– Предположим…
– Там, где есть предположение, есть место надежде. Я уверен, что мы поймем друг друга.
– Сейчас мне кажется странным, что были другие времена и люди были яснее и понятнее… – Рябошапченко снова присел на скамейку, откинулся в тень акации и, словно думая вслух, сказал: – Помните, Николай Артурович, отдыхая с вами в Гагре, мы ходили в ущелье реки Жоэквары смотреть развалины Башни Марлинского. Мне хорошо запомнился этот день перед вечером, седые от мха камни и ваши слова… Вы помните, что вы тогда сказали?
– Нет, не помню.
– А я хорошо помню. Вы сказали: «Александр Марлинский, штабс-капитан лейб-гвардии драгунского полка, декабрист, сподвижник Рылеева, умер, как солдат, но память о нем хранят эти камни. Завидная жизнь! Память о нас с вами вряд ли сохранят потомки». Помните?
– Очень смутно…
– А я помню. К чему это? Да! Память потомков. Кто знает, Николай Артурович, может быть, потомки и вспомнят о нас, живших в это трудное время… Кажется, я говорю путано…
– Нет, все ясно. Мне ваша мысль понятна… Хотелось бы, Иван Александрович, задать вам один вопрос… – нерешительно начал он. – Вы можете не отвечать, дело ваше…
– Многозначительное вступление, – улыбнулся Рябошапченко.
– Скажите, почему вы остались в Одессе?
Улыбка сбежала с лица Рябошапченко. Он пожевал, губами, отчего скулы пришли в движение, искоса поглядел на Гефта, словно прикидывая в уме, стоит ли отвечать на поставленный вопрос. Но, видимо решив, что стоит, сказал:
– В этом нет ничего зазорного, могу ответить. Бригада ремонтировала судно «Ворошилов». Было решено довести хотя бы один дизель, чтобы судно могло уйти своим ходом в Новороссийск. На «Ворошилове» должен был эвакуироваться и я вместе с семьей. В это время бомба угодила в хлебозавод, что на улице Хворостина. Мою бригаду перебросили на ремонт печи. Пока мы работали на хлебозаводе, «Ворошилов» ушел. После этого надо было срочно монтировать кислородную станцию – не было кислорода для сварочных аппаратов, требовали госпитали кислород для тяжелораненых. Где тут было думать об эвакуации! Четвертого октября вызвали в военкомат и сообщили, чтобы я на эвакуацию и не рассчитывал… «Остаетесь в Одессе!» – сказали мне. Как видите, Николай Артурович, я совесть мою мог бы не тревожить, но очень мне тяжко, что остался… Да я и не скрываю этого…
Из-за эллинга показалась Лизхен, она достала из кармана зеркальце и поправила краску на губах.
По лицу Рябошапченко скользнул отраженный зайчик, Иван Александрович как-то погас, замкнулся в себя, стал снова серым, обыденным.
– Николай Артурович, вас хочет видеть шеф Купфер! – сказала Лизхен, увидев Гефта.
– Откуда известно шефу о том, что я на заводе?
– Шеф спросил, где Иван Александрович, я сказала, что на территории с инженером Гефтом, а он сказал…
– Дальнейшее