линзовидная». Во чешет, а… Надо смотреть в оба. Как не обидеть придирками?.. Больно вспыльчива эта… золотая молодёжь. Валя, после «введения в легенду», особенно близко к сердцу принимает все его поправки и замечания. Попутал же чёрт.
Шкалик не пришёл на точку к Танюшке. У «топографини» случился полудневный простой. Напрасно вглядывалась в горизонт, воображаемый облик не материализовался. Ни на вахтовке, ни пешком никто не явился. Занималась неувязками. Но работа на ум не шла: куда он, запавший под сердце, запропастился? Танюшка прилегла у теодолита и, не сдерживаясь более, пустила слезу. «Любимый… милый… ласковый…» – выговаривала она шепотом, вытирая ладошкой щеки. – Убью, как увижу… ненавижу, ненавижу…».
Шкалик пролежал полдня в траве неглубокой ложбинки. Дремал, пытался забыться и победить отвратное настроение – депрессию, как пишут в романах. Что-то надломилось в его настроениях. Что-то неодолимое выросло за душой. «Человечество чёртово! Что вам всем надо? Почему всё не так? Не срастается, не рубцуется… Саднит». Домой вернулся, не заходя на ужин в кафе. Из лёшиной пикетажки, брошенной на подоконнике, выудил глазами кривые каракульки:
Прощай, Харанор, извини, уезжаю здесь, знаешь, забудешь, как пахнет хвоя…
Из-под пальцев шевельнулись странички, прошелестев словно шёпот девичьих губ. И неожиданно больно вонзились в переносицу жаркие, будто пролившийся кипяток, струи неистощимой тоски. Слёз ли, скрывавшихся в сердечном отсеке. Горечи, сравнимой лишь с тарбаганьей жёлчью…
Отца в Тунгиро-Харанорской впадине не было. Женька почувствовал это вчера, сидя на крыльце харанорского барака. Сердцем почувствовал, или душой познал. Здесь ему делать нечего. Все попытки поисков, точнее, поиски попыток, были ошибочными и тщетными. Пустыми, как поплавок. Зря остался в Иркутии. Зря устроился в тёплом местечке Черемховской провинции, зря болтался по командировкам – городам и весям Забайкалья. Нужно возвращаться в родные места.
Вернулся в комнату и залёг в постель, не раздеваясь. Перетерпел все оклики и шумы. Притворялся спящим.
…Глубокой ночью, когда Шкалик открывал Танюшкину дверь, он почти до стона, до всхлипа понимал, что идёт прощаться. Прижаться к ней, полежать на ней, не испытывая ни страсти, ни вожделения. Запомнить её… Как Люсю… Впитать, как озон послегрозовой ночи. А когда она неожиданно и податливо ответила ему, и вцепилась ногтями в спину, больно, жадно, расцарапывая кожу и закусывая жадными губами его губы, Шкалик потерял разум и контроль над собой.
Очнувшись под утро, слушая её сонное дыхание, он осторожно оделся, притворил за собой дверь и ушёл на трассу, в сторону Борзи. Без вещей, без гитары, налегке. Ушёл, порывая нити едва образовавшихся связей, ни о чём не думая, ничего не просчитывая. В предутренней тьме, под посвист долинного ветра налегке, в тёплой фуфайке, идти было легко и блаженно.
Прощай, уезжаю без слёз и парада…
Из дневника