а свое берет – время. Глухо запукал от звука часов и поразил клюкой железный засов.
И бил со всех сил, пока не натрудил плечи.
А у замка – ни прорех, ни трещин, ни течи.
Отступил и извлек полезный урок чисел: вещи крепче – из металла, а срок зависел – от материала.
Отсюда заключил: для продолжения века надо перевернуть суть человека. Груда костей – не преграда для движения, толчка и удара, но можно втихую натянуть на кожу стальную рогожу! И скорей, пока не старый!
И стал с натугой гнуть кольчугу.
Теперь смотрел на дверь без скуки. Ждал чар от науки. Верил, что передел начал – безмерен, и искал под основы другую природу: живую воду, целебный отвар, волшебный эликсир, палочку-выручалочку для людского племени и машину времени, доставляющую желающих на чужбину – в вечный эфир и бесконечный мир.
Но протекали, как воды, годы и шептали: "Едва ли".
3
И вдруг умер старый дед.
Напоследок предок обеззубел, но образумил:
– Эксперимент – безумен. Бубен – ударный инструмент, а загублен. Надежд, внук, недаром нет.
И изрек впрок завет:
– Думы за горами – сеть, смерть за плечами – твердь. От мозгов – невроз, от дураков – навоз. Живешь – арбу прешь, помрешь – на горбу уснешь. От нош – воз, от гроз – газ, от нас – вошь. Приговор – не орлий вздор: кабы прежде навсегда не мёрли, нас бы туда невежды не допёрли. Вечно, без конца, будет жить нечеловечья прыть: люди без лица.
Ребяческие угадайки исчезли немедля, как муть, а старческие байки пролезли – в суть. Дед обозначил след лукавее – точно морочил тоской: начал за здравие, кончил – за упокой. И выходило на вид веселее мыла, что скользило и потело на столе: живее человека тело старика – по земле бежит с полвека, а в земле пролежит – века̀.
Три дня и три ночи не смыкал глаз внук:
– Смотри, не смотри вокруг, а шанс для меня очень мал. Час рос, а стал – грош, а от слез – невтерпеж. Умирать – не хочу, а врачу – не сказать. Вопрос – не пустяк: как выживать?
В кровать мальчишка лег не спать, не в игрушки играть, не книжки читать, а рвать: платок – на полосы, на макушке – волосы. Не смели и поднять с постели.
А за окном – канительный, смертельный дурдом.
Свинья и кочет три дня и три ночи, от зари до зари, плачем исходили – жмых рыли. На поминки приговорили их за прелести к подаче на стол для разминки челюстей, и столб стоял от пыли, как вал в шторм и кол на могиле.
Чахлый мальчик сжал пальчик меж губ и огорченно пробормотал, как пнул дряхлый дуб:
– Обреченная скотина – не животина. Ей милей кручина.
Перекочевал на стул и – уснул.
Отнесли пониже, на пол, а он сквозь сон ляпнул:
– Час о̀т часу – к концу ближе. Брось у земли! Не к лицу почести. Задержать время – не для нас бремя. Не переключишь вспять – лучше спать и не видать.
Но очнулся – крутанулся, как вертел:
– К врачу – не хочу. Пульса – не мерьте!
И с тех пор укротить смех, задор и прыть не могли и по смерти.
4
Пока был юн, разносил пыл и флирт, как вьюн, дотошный и настырный.